Человеческий фактор - Виктор Пронин

– Я вначале подумала, что он будет маловат, но оказалось, что за несколько дней из меня испарилось не меньше пяти килограммов... И, как видишь, впору пришелся.

Некоторое время ехали молча, Катя, откинув голову, закрыла глаза и, казалось, даже задремала, но по вздрагивающим векам Епихин видел, что он не спит, просто прикрыла глаза, чтобы не слепило встречное солнце.

– Опустить козырек? – спросил Епихин.

– Не надо... Пусть будет солнце... Знаешь, после всех этих событий я стала ценить солнце. Пока оно еще доступно, его надо видеть... Как можно чаще.

– Скажи, когда Николая привезли в больницу, он был жив? В сознании?

– Без сознания – это точно... А был ли жив... Я не знаю. Ты видел снимки?

– Видел.

– Он был жив?

– Трудно сказать...

– Вот и я о том же... Когда Сергей Степанович осмотрел его, то сказал только одно слово... Поздно.

– Сергей Степанович? Это кто?

– Главный врач одинцовской больницы.

– Главврач принимает больных в таком состоянии?

– Он травматолог по специальности... И потом... Не каждый день в Немчиновке заказные убийства.

Епихин промолчал.

Что-то подсказывало ему, что пора остановиться с вопросами, он чувствовал – все, что он произносит, имеет какой-то проверочно-недоверчивый характер, видел, что и Катя это поняла, она отвечала так, словно хотела развеять его непроизнесенные сомнения.

Деревенька в глубинах Калужской губернии выглядела точно такой, какой Епихин ее и представлял. Черные покосившиеся избы, небольшая речушка, на лугу белые гуси, привязанные коровы, три старика в тени у забора неторопливо курят. Такое ощущение, что они этим занимаются уже лет пятьдесят – курят и судачат. Проводили машину взглядами, снова вернулись к бесконечной своей беседе.

Кладбище действительно оказалось совсем рядом, между деревней и лесом. Выйдя из машины и бросив за собой дверцу, Катя какой-то уже привычной, скорбно-торопливой походкой зашагала к свежему могильному холмику, накрытому со всех сторон венками с проволочной основой. Епихин пошел следом и остановился чуть позади, соблюдая какой-то незнакомый ему ритуал. Не решился он подойти ближе и стать рядом с Катей.

На небольшом деревянном кресте в рамке, под стеклом была прикреплена фотография Долгова. Он, как всегда, улыбался и смотрел на подошедших вроде поощрительно, молодцы, дескать, правильно себя ведете. Катя положила на холмик привезенный с собой букетик гвоздик и шагнула в сторону, уступая место Епихину. Тот положил и свои цветы.

Постояли молча. Катя не плакала и не делала вид, что слезы набегают на глаза. Была строга и сосредоточенна.

– Надо бы что-то посерьезнее поставить, – сказал Епихин, кивнув на простоватенький крест.

– Рано, – ответила Катя.

– В каком смысле? – не понял Епихин.

– Земля должна осесть.

– И сколько же ей оседать?

– Год... Два... Зима должна пройти, весна... После весны еще досыпать придется...

– Надо же... А я и не знал, – смешался Епихин.

– Теперь будешь знать, – суховато сказала Катя и, не произнеся больше ни слова, вернулась к машине. Епихин замешкался у других могил, тоже помеченных неказистыми крестами, а усевшись на место водителя и захлопнув дверцу, некоторое время молчал. – Поехали, – сказала Катя. – Посмотришь нашу избу. Она получше, поновее деревенских, но скоро станет такой же... И уже ничем не будет выделяться. Время все уравнивает, сглаживает, приводит в первоначальное состояние. И снова будет степь, ковыль, небо. И ветер. Хорошо будет, – закончила Катя. – Но нас не будет, и это тоже хорошо.

Дом Долговых действительно был новым, видимо, построили его на месте прежней избы, когда мебельные дела пошли на лад. И снаружи он светился солнечным сосновым светом, и внутри пахло свежим деревом, и окна были гораздо больше, чем это принято делать в деревнях. Епихин прошелся по комнатам, поднялся на чердачный этаж – там тоже все было обшито новой вагонкой, свежей, может быть, сделанной в тех же немчиновских ангарах.

Но и здесь, в деревне, в новом деревянном доме, ожидало Епихина оцепенение.

Когда он вошел на кухню, хорошую, ухоженную, почти городскую по удобствам, он увидел на столе початую бутылку «Гжелки», два стакана, две тарелки, невымытые еще тарелки, две вилки, две граненые стопки. Епихин знал: «Гжелка» – единственная водка, которую пил Долгов, а граненые стопки – единственная посуда, из которой Долгов пил «Гжелку»...

Епихин постоял в дверях, но все-таки нашел в себе силы шагнуть в кухню, присел на деревянную лавку. Сердце колотилось, руки взмокли, и он опять впал в состояние полного непонимания...

Катя ходила по дому, изредка до него доносились какие-то звуки, видимо, она собиралась в обратную дорогу. Наконец, Катя вошла на кухню и как ни в чем не бывало собрала на столе грязную посуду и отнесла все это в раковину.

Обернулась на Епихина.

– Валя... Ты какой-то не такой... Все в порядке?

– Прости, Катя... С кем ты здесь выпивала? Я смотрю – любимая водка Николая...

– С Николаем и выпивала. Он приходил недавно...

– Кто?

– Николай.

– Какой Николай? – спросил Епихин мертвым голосом.

– Как какой... Мой муж... Николай Петрович.

– И часто он сюда заглядывает?

– Не всегда, конечно... Но когда я задерживаюсь на несколько дней... Ему же тут недалеко.

– О чем разговариваете?

– Знаешь, Валя, разговоров-то особенно и не получается, – Катя присела к столу. – У него свое, у меня свое...

– А что у него?

– Жалуется, плохо ему там... Не нравится.

– Где? – Епихин и сам не заметил, как втянулся в разговор запредельный, ненормальный, сумасшедший разговор. Но спокойный голос Кати, ее рассудительность сбили его с толку.

– Ну как где, Валя... В могиле. Я надеялась, что он уже здесь поджидает, вы бы тоже словечком перебросились... Но что-то ему помешало... У них там свои хлопоты.

– Где? – повторил Епихин, чувствуя, что теряет рассудок.

– Я же сказала – в могиле... Там, оказывается, столько всего... Как-нибудь я расскажу.

– Послушай... – Епихин помолчал, пытаясь найти в доме, на улице, в самом себе хоть что-нибудь, на что можно опереться и выбраться на твердую почву здравости. – А вот снимок на твоем столе... Я его раньше не видел...

– Это на празднике города... Какие-то торжества были в парке Горького, и мы решили сходить.

– Когда это было?

– Может быть, неделю или две назад... А что?

– Уже после того, как его убили?