Царство Агамемнона - Владимир Шаров

“Ну и что дальше?” – спрашиваю я Электру, когда она вдруг решает, что расходиться рано, тем более что мы оба сегодня хорошо выспались, и на плитку снова ставится чайник.

“А дальше, – говорит Электра, – двенадцать лет было лучше некуда. Сережу не арестовали, беда прошла стороной, и мы поженились. Он Новосибирск не поминал, но продолжал быть уверен, что в ту ночь я, чтобы не оставлять его одного, то есть из жалости к нему, из сострадания, тоже пила и пила. Как всё произошло, он, естественно, не помнил, но думал, что, напившись до беспамятства, на меня полез, а я, поскольку тоже была пьяна, даже не сопротивлялась, может, и не поняла, что происходит.

В общем, он думал, что в ту ночь он меня, шестнадцатилетнюю девочку, которую к тому же считал родной дочерью, обесчестил. А я, святая душа, не только не стала поднимать шума, наоборот, простила его. Больше того – согласилась стать его женой и тем покрыла грех. С этой историей за спиной мы и жили. Жили, надо сказать, душа в душу. Я не только была ему верной женой, но везде, что в Москве, что, когда он попал в опалу и оказался на Колыме, во всем поддерживала. Ясно, что, как я уже говорила, он с рук меня не спускал. Любую мою прихоть считал для себя законом.

Ну вот, до московской командировки так и шло. Я точно помню, что вернулся он 1 сентября. Самолет в Магадане приземлился днем, но до поселка вольнонаемных, где у нас квартира, надо было еще ехать несколько часов, и домой он добрался только глубокой ночью. У меня был полный обед, но он им не заинтересовался: выпил пару рюмок и спать. Ночью – как съездил, что там в Москве, – мы, естественно, не обсуждали. Он даже свет в комнате не зажигал, на кухне повозился минут десять и лег ко мне.

Сережа отсутствовал семь дней, но утром я его не узнала. Какой-то он был помятый, обрюзгший, главное – без обычного куража, с которым и Колыма ничего не смогла поделать. А тут, когда он встал к завтраку, вижу – мужика подменили. Всё, что я в нем любила, будто тряпкой стерли. Я понимала, что поездка в Москву вышла неудачной, но не понимала другого – коли он живой и здоровый, снова здесь, дома – откуда такой траур? И от своего непонимания разговаривала, вела себя резче, чем обычно, и уж куда резче, чем следовало.

Впрочем, пока я никуда не лезла, ни о чем не спрашивала, знала: сам скажет. Он никогда ничего от меня не скрывал. В серьезных делах Сережа был человек сдержанный, не вываливал всё сразу, но в прятки не играл. То же и тогда. Сначала я услышала, что в Москве верные люди сказали, чтобы сидел тихо. Благодарил Бога за то, что имеет, и не высовывался. И я так думала, что надо благодарить, еще когда он собирался ехать, говорила, что командировка не ко времени. Чего суетиться, волну гнать, если нам и тут неплохо. Живем мирно, спокойно, сын растет. А как сложится в Москве, никому не известно. Но что в Магадане он засиделся, прямо дни считает, когда обком командировку подпишет, я тоже видела, оттого и не мешала.

Потом Сережа чего-то еще выжидал, похоже, было что-то важное, о чем заговаривать не решался, я это чувствовала и нервничала. Только вечером, когда уложила спать ребенка и вышла на кухню согреть ужин, он мне говорит: «В Москве я “Агамемнона” прочитал, из-за которого столько людей погорело. – Мне понятно, о чем речь, но я молчу, и он поясняет: – Роман твоего отца».

Я: «А я боялась, что после всего его уже никто не увидит».

Сережа: «Правильно боялась. Коровин сказал, что экземпляр, который он мне дает, последний. Остальные давно уничтожены. А сегодня и его отправят в печь. Если бы приехал на сутки позже, ничего бы не увидел».

Я: «А ты уверен, что он не соврал? Ты ведь знаешь, Коровин человек скользкий».

Сережа: «Знаю, но тут ему врать не для чего. Если бы роман не отправляли в печь, он бы мне его не дал. Он и так здорово рисковал».

Я: «Почему всё же его сожгли?»

Сережа: «Почему-почему… Кто-то на Лубянке решил, что роман им без надобности; дело закрыто, зачем он им? Они ведь не изба-читальня».

Я, цепляясь за то, что хоть что-то да уцелело, спрашиваю: «И всё же почему Коровин тебе его дал, если это против правил, чего было на рожон лезть?»

Сережа: «Чего лезть, и так ясно. Там был кусок, который ему прямо на душу лег, а от того, что я его прочту, он Коровину еще больше стал нравиться. Чтобы я не дай бог не пропустил, не занялся другим, нужные страницы он даже закладками отметил».

Конечно, я вижу, что разговор делается странным, нехорошим, но уже не могу остановиться, продолжаю допытываться. Столько раз я себе представляла, как читаю «Агамемнона»; представляю и боюсь, потому что знаю, что, как и другие, пошла бы тогда по этапу; но смириться, принять, что его больше нету, не получается, оттого я к Сереже опять подступаю, говорю: «Значит, ты только этот кусок и прочитал?»

Сережа: «Нет, почему, у меня почти шесть часов было. С того, что Коровин отметил, я начал, но и на другое было время. Примерно две трети романа я вполне внимательно прочитал, даже могу пересказать, остальное просмотрел».

Я: «То есть общее впечатление у тебя есть?»

Всё это я из него прямо клещами вытаскиваю. Я уже говорила, что, несмотря на кураж, Сережа по жизни был человек сдержанный, Коровин – тот остряк, болтун, а Сережа и за столом чаще отмалчивался. Но обычно, когда я спрашивала, он отвечал, и отвечал внятно, а тут будто заколдобило.

Я думаю: бог его знает, что там в этом романе, если из-за него столько людей под нож пошло. Может, Сережа не хочет меня подставлять, оттого и играет в молчанку. Меньше знаешь, спокойней спишь. Но уж слишком я хочу знать, что там, хоть и не верю, что «Агамемнон», все его копии уничтожены, что не осталось ничего, даже черновиков. Понимаю, что сейчас и здесь, на Колыме, никто, кроме Сережи, который только что его прочитал, мне о романе не расскажет.

Так что я не думаю отступать, просто решаю зайти с другой стороны, говорю: «А что было в куске, который Коровин тебе закладками отметил? Чего ему приспичило, чтобы ты его прочитал?»

Сережа мне и на это отвечает, говорит тихо, спокойно, ни издевки, ни выяснения отношений нет и в помине: «А там было, как мы с тобой в Новосибирске сошлись. Подробно, шаг за шагом. У твоего отца на Новосибирск страниц тридцать ушло, не меньше».

Единственный, кто и вправду знал, как у нас Сережей началось, был как раз отец. Я ему сама рассказала. Конечно, тогда мне и в голову не приходило, что будет какой-то роман и он это решит использовать. Между тем Сережа замолчал. Вижу, что он чего-то ждет, а чего – и сам не знает. Может, что я скажу, что отец всё выдумал. Мы оба знали, что фантазия у отца дай бог каждому, так что мог и выдумать. Но неважно, чего именно Сережа ждал, в любом случае мне давалось время хоть как-то поправить дело. И я даже знала, что́ должна сказать сейчас и что́ должна буду сказать потом, чтобы спустить всё на тормозах. Тут не было ничего сложного и, главное, совершеннейшая правда.

Мне просто следовало ему объяснить, что да, пусть тогда в Новосибирске я его обманула, но в конце концов, какая теперь разница, если я давно и по-настоящему его люблю, даже представить себе не могу, что с кем-то другим ложусь в постель. Думаю, этого он от меня и ждал, но я – непонятно почему – медлила. И он всё упорнее возвращался к тому, о чем думал, еще когда летел в Магадан: что вот эта бессмысленная малявка, которую он перекидывал с коленки на коленку, его, опытного чекиста с двадцатилетним стажем, обвела вокруг пальца, как говорится, “сделала”; вдобавок неизвестно зачем перед товарищами выставила идиотом. Что, в сущности, тогда в Новосибирске не он меня поимел, а я его.