Двадцать лет спустя - Александр Дюма

К довершению удачи, де Шавиньи, полагаясь на Ла Раме, уехал с утра в гости, и Ла Раме стал, таким образом, заместителем коменданта крепости.

Что касается Гримо, то он был угрюмее обычного.

Утром герцог предложил Ла Раме сыграть партию в мяч. Гримо знаком дал ему понять, чтобы он внимательно следил за всем, и пошел впереди, указывая путь, по которому нужно будет идти вечером.

Для игры в мяч была отведена так называемая площадка в малом дворе замка. Это было малолюдное место, и часовых здесь ставили только на то время, когда де Бофор выходил играть. Да и эта предосторожность казалась излишнею из-за высоты стен.

Чтобы добраться до этого дворика, приходилось отпереть три двери, причем каждая отпиралась особым ключом.

Придя на площадку, Гримо как бы невзначай сел на стену возле бойницы и спустил ноги наружу; очевидно, в этом месте будет прикреплена веревочная лестница.

Все это было ясно для герцога, но – с этим никто не станет спорить – совершенно непонятно для Ла Раме.

Игра началась. На этот раз де Бофор был в ударе, и мячи попадали именно туда, куда он хотел, как будто он клал их руками. Ла Раме был разбит наголову.

Четыре караульных, пришедшие вместе с ним, поднимали мячи. Когда игра кончилась, де Бофор, подшучивая над неловкостью Ла Раме, дал сторожам два луидора, чтобы они выпили за его здоровье вместе с остальными своими четырьмя товарищами.

Сторожа обратились за разрешением к Ла Раме, который позволил отлучиться, но только не теперь, а вечером. До тех пор ему самому предстояло много хлопот, и он хотел, чтобы в его отсутствие заключенный не оставался без присмотра.

Такое распоряжение было как нельзя более удобно для герцога. Если бы он мог действовать по своему усмотрению, то и тогда не мог бы все устроить лучше, чем это сделал его страж.

Наконец пробило шесть часов. Ужин был назначен на семь, но стол был накрыт и кушанья поданы. На буфете стоял громадный пирог с гербом герцога, и по его подрумяненной корочке видно было, что он испечен на славу. Остальные блюда не уступали пирогу.

Всем не терпелось: сторожам – поскорее идти в кабачок, Ла Раме – приняться за угощение, а герцогу – бежать.

Один Гримо оставался, как всегда, бесстрастным. Можно было подумать, что Атос вышколил его именно в предвидении этого важного случая.

Минутами герцогу, глядевшему на него, казалось, будто все это сон, и он не верил, что эта мраморная статуя оживет в нужный момент и в самом деле поможет ему.

Ла Раме отпустил сторожей, посоветовав им выпить за здоровье принца. Когда они ушли, он запер все двери, положил ключи в карман и показал герцогу на стол, как бы говоря: «Не угодно ли?»

Герцог взглянул на Гримо, Гримо взглянул на часы. Было только четверть седьмого, а побег был назначен ровно в семь. Оставалось ждать еще три четверти часа.

Чтобы протянуть время, герцог сделал вид, что сильно увлечен книгой, которую он читал, и попросил позволения докончить главу. Ла Раме подошел к нему и заглянул через плечо, чтобы узнать, какая книга может заставить принца забыть про ужин, когда на стол уже подано. Это были «Комментарии» Цезаря. Сам Ла Раме, несмотря на запрещение Шавиньи, принес их герцогу несколько дней тому назад.

Тут Ла Раме дал себе зарок на будущее не переступать тюремных правил.

В ожидании ужина он откупорил бутылки и понюхал пирог.

В половине седьмого герцог встал и торжественно произнес:

– Поистине, Цезарь был величайшим человеком древности.

– Вы находите, ваше высочество? – спросил Ла Раме.

– Да.

– Ну, а я ставлю Ганнибала выше.

– Почему так, добрейший Ла Раме? – спросил герцог.

– Потому что он не писал книг, – улыбаясь ответил Ла Раме.

Герцог понял намек и сел за стол, пригласив Ла Раме занять место напротив себя.

Тот не заставил себя просить.

Нет ничего выразительнее лица человека, любящего поесть, в ту минуту, как он приступает к вкусному блюду. И когда Ла Раме взял тарелку супа, поданную ему Гримо, на его лице появилось выражение самого полного блаженства.

Герцог с улыбкой взглянул на него.

– Черт р-раздери! – воскликнул он. – Знаете что, Ла Раме? Если бы в настоящую минуту кто-нибудь сказал мне, что на свете есть человек счастливее вас, я бы ни за что не поверил.

– И, честное слово, вы правы, ваше высочество, – сказал Ла Раме. – Признаюсь, когда я голоден, для меня нет ничего лучше славно накрытого стола, а если к тому же меня угощает внук Генриха Четвертого, то вы понимаете, что оказываемая честь удваивает наслаждение от пищи.

Герцог поклонился. Гримо, стоявший за стулом Ла Раме, чуть заметно улыбнулся.

– Право, милейший Ла Раме, никто не умеет так ловко говорить комплименты, как вы, – сказал герцог.

– Нет, монсеньор, это не комплименты, – с чувством ответил Ла Раме. – Я в самом деле говорю только то, что думаю.

– Значит, вы все-таки питаете ко мне маленькую привязанность?

– Я бы никогда не утешился, если бы вы покинули Венсен! – воскликнул Ла Раме.

– Вот так предательство! (Герцог хотел сказать: «преданность».)

– А что вам делать на свободе, ваше высочество? – сказал Ла Раме. – Вы опять наделаете сумасбродств, очередное ваше безумство рассердит двор, и вас посадят в Бастилию вместо Венсена. Господин Шавиньи не особенно любезен, не спорю, – продолжал он, смакуя мадеру, – но господин дю Трамбле еще хуже.

– Неужели? – спросил герцог, забавляясь оборотом, который принимал разговор, и посматривая на часы. Никогда еще, казалось ему, стрелки не двигались так медленно.

– А чего же другого ждать от брата капуцина, вскормленного в школе Ришелье? – воскликнул Ла Раме. – Ах, ваше высочество, поверьте мне, большое счастье, что королева, которая всегда желала вам добра, – я так слышал по крайней мере, – заключила вас в Венсен. Здесь есть все, что угодно: прекрасный воздух, отличный стол, место для прогулки, для игры в мяч.

– Послушать вас, Ла Раме, так я неблагодарный человек, потому что стремлюсь вырваться отсюда.

– В высшей степени неблагодарный, ваше высочество. Впрочем, ведь вы никогда не думали об этом всерьез?

– Ну нет! Должен признаться, что время от времени, хотя это, может быть, и безумие с моей стороны, я все-таки подумываю о бегстве.

– Один из ваших сорока способов, монсеньор?

– Ну да!

– Так как мы говорим теперь по душам, – сказал Ла Раме, – то, может быть, ваше высочество согласится открыть мне один из этих сорока способов?

– С удовольствием, – ответил герцог. – Гримо, подайте пирог.

– Я слушаю, – сказал Ла Раме.