Греческое сокровище. Биографический роман о Генрихе и Софье Шлиман - Ирвинг Стоун

— Матерь божия! — вскричала Софья.

— Ты перепутала всех богов на свете! — рассмеялся Генри. Но и он был потрясен величественным зрелищем. Гора,

проткнув небо, парила в необозримой высоте. Это был каменный исполин, умалявший все, что ни встало бы рядом с ним. Это было больше, чем гора или даже гряда гор; это была неприступная твердыня, воздвигшаяся на самом краю земли.

— Ты знаешь, у меня голова идет кругом, — призналась она.

— А у меня, по-моему, сейчас сердце выскочит из груди, — отозвался он. — Неудивительно, что Зевс и Гера, Аполлон, Гермес, Гефест, Афина, Афродита, Арес, Гестия и Артемида — все строили свои дворцы на его вершине. Оттуда-то от них ничто не могло укрыться.

Их гостиная была над кухней, в комнате был свой очаг. Генри вызвал хозяина, тот разжег его, прислал бутылку рецины, острые закуски. Перед очагом поставили стол, застелили свежей скатертью, расставили цветастую деревенскую посуду, явился пышный омлет с запеченными ломтиками хлеба, залитый растопленным маслом, посыпанный чесноком.

Поужинав, они из теплой постели смотрели, как клубящаяся масса Олимпа затопляет небесную темень, и Генри вспоминал его царственных обитателей:

— Самый великолепный дворец был даже не у Зевса, а у хромоногого кузнеца и художника Гефеста, сына Зевса и Геры. Его описание мы найдем в том месте «Илиады», где Фетида является на Олимп просить Гефеста изготовить для Ахилла новые доспехи — прежние доспехи пропали со смертью Патрок-ла:

Тою порою Фетида достигла Гефестова дома.

Звездных, нетленных чертогов, прекраснейших среди Олимпа,

Кои из мели блистательной создал себе хромоногий.

Бога, покрытого потом, находит в трудах, пред мехами

Быстро врашавшегось: двадцать треножников вдруг он работал,

В утварь поставить к стене своего благолепного дома.

Он под подножием их золотые колеса устроил.

Сами б собою они приближалися к сонму бессмертных.

Сами б собою и в дом возвращалися. взорам на диво.

… Там (Харита. — Ред.) сажает богиню на троне серебряногвоздном.

— Как красиво, — пробормотала Софья. — Я словно вижу эти сверкающие во тьме чертоги на том снежном гребне.

— У Зевса был медностенный дворец, — продолжал Генри, — а для Геры ее сын Гефест создал опочивальню, где

…К вереям примыкались в ней плотные двери

Тайным замором, никем от бессмертных еще не отверстым.

В оную Гера вступив, затворила блестящие створы…

Когда Генри читал классические греческие тексты, он преисполнялся торжественного чувства, его голос звучал взволнованно, наливался металлом, делался глубоким и певучим, как у актеров, игравших перед тысячами собравшихся в Одеоне Герода Аттика драмы Еврипида и Софокла. А в обычном разговоре он мог и дать петуха.

— Мне так хорошо, словно я тоже засыпаю в опочивальне на самом Олимпе, — потянулась к нему Софья.

Когда она проснулась, солнце заливало слепящим светом изборожденный глубокими морщинами непроницаемый лик Олимпа. Генри встал, как обычно, в четыре и уже уехал с проводником к подошве горы. Вверх, петляя по кручам, уходила тропа. Генри решил совершить многочасовое восхождение. Вершины он, конечно, не достигнет: для этого надо заночевать высоко в горах, в лесной избушке, и лишь поздно вечером следующего дня вернуться в деревушку. А он не хотел надолго оставлять Софью одну.

— Полно глубокого значения, — говорил он ей накануне, — что вершины, как таковой, у Олимпа нет. Зубцы громоздятся один на другой, порываясь в вечность. Человек может карабкаться хоть всю жизнь, но не дано ему видеть божественные чертоги. Они, разумеется, все на своих местах, и все так же в них пируют боги, перебирают струны лиры, поют, ревнуют, строят козни друг другу, интригуют. Их высокое обиталище недосягаемо. Сами боги прилетают на Олимп с Иды. А человек не может летать. Однажды Леонардо да Винчи попробовал слететь с холма неподалеку от Сеттиньяно—там, между прочим, жил Микеланджело—и ничего у него не вышло, только ногу сломал. Мораль: не равняй себя с богами.

Хозяйка принесла кофе. Софья прилегла с томиком Мольера на диван и задумалась. «Вот мы копаем в Трое, ищем бессмертный град Приама, хотим узнать, какую жизнь вели троянцы. А что можно узнать о жизни древних богов?»

Она открыла «Илиаду» и, 'замирая от восторга, прочла из первой песни:

… улыбнулась богиня, лилейнораменная Гера,

И с улыбкой от сына блистательный кубок прияла.

Он и другим небожителям, с правой страны начиная.

Сладостный нектар подносит, черпая кубком из чаши.

Смех несказанный воздвигли блаженные жители неба,

Видя, как с кубком Гефест по чертогу вокруг суетится.

Так во весь день до зашествия солнца блаженные боги

Все пировали, сердца услаждая на пиршестве общем

Звуками лиры прекрасной, бряцавшей в руках Аполлона,

Пением Муз, отвечавших бряцанию сладостным гласом.

Но, когда закатился свет блистательный солнца.

Боги, желая почить, уклонилися каждый в обитель…

В конце книга Генри на нескольких страницах расписал все гомеровские реалии, указав соответствующие места в тексте: одежда и наряды, погребение и погребальные обряды, ратное оружие… Ее привлекла рубрика «Вмешательство богов в троянскую войну», и, следуя за постраничными указаниями Генри, она заново перечла историю смертельной обиды Ахиллеса на Агамемнона, отнявшего у него Брисеиду, и как Ахиллес просит Фетиду искать заступничества у Зевса: пусть тот пошлет поражение ахейцам. Но сторону ахейцев держит Гера, и между супругами разгорается страшная ссора. Гефесту удалось примирить родителей, и Гера послала Афину к Одиссею сказать, что Трою ахейцы разрушат только через год… А вот Афродита скрывает в густом облаке Париса, спасая его от Менелая…

«Какую странную жизнь мы ведем с Генри, — думала она. — Казалось бы, вполне современные люди: спорим о лаврийском вопросе, молимся, чтоб не было войны. Генри дает средства на школу для детей бедняков. Когда мы видим на улицах Афин королевскую чету без охраны, Генри не упускает случая сказать: «Такого не может быть в Европе. Греция страна демократическая». На открытии очередной сессии Священного Синода духовный владыка призывал распространять просвещение среди пастырей. А я не стерпела и выкрикнула: «Тогда почему вы не отзываете из Триполиса епископа Вимпоса?»

И при этом мы живем в гомеровское время, где-то между 1000 и 900 годами до рождества Христова. Генри следит за всеми книгами и монографиями о доисторических временах, которые выходят в Германии, Франции, Скандинавии, Англии. Его занимает вопрос: откуда поэт черпал материал — из своей современности либо, спустя, может быть, двести лет после троянской войны, полагался на собственную догадливость и народную память? Работать нужно с непосредственными свидетелями минувших времен, допытываясь, каким богам и как поклонялись люди, какое оружие брали в руки, в какие облачались доспехи. Тут все важно, мелочей нет: какой властью обладали вожди, чем люди питались, какие строили дома, какую носили одежду, украшения. А иконография, значки и символы на терракоте? Не зря Генри называет их «лучшей энциклопедией дописьменного времени». И конечно, Гомер — он редко подводил Генри».