Рамсес II Великий. Судьба фараона - Жеральд Мессадье

— Нет, да и ты меня тоже.

— Тогда все понятно: как я мог тебя видеть, когда меня тут не было?

«Дворец Ихи» был полон посетителей. Помимо постоянных клиентов — столичных чиновников, пришедших выпить, офицеров и юношей из хороших семей, решивших хотя бы один вечер отдохнуть от нравоучительных банальностей семейного круга, — сегодня здесь собралось множество провинциальных купцов, приплывших на лодках, чтобы сбыть собранный урожай, и громко восхищавшихся роскошью заведения. Именем Ваала! Глазурованные чаши! Хозяйка трактира Иануфар обогатилась благодаря тому, что в ее заведении любили проводить ночи многие столичные холостяки; она даже расширила сад и построила в зарослях жасмина две беседки, где самые уважаемые посетители могли в спокойной обстановке наслаждаться пивом, хмельным медом, пальмовым или виноградным вином, а с недавних пор и вином с пряностями из страны Куш или напитком, который, по слухам, предпочитали члены царской семьи, — дважды перебродившим игристым вином.

В одной из этих беседок друзья и устроились. Это были Тиа и Именемипет.

— Я не знал, что ты сюда захаживаешь, — сказал последний.

— С недавних пор. Я здесь мало кого знаю, но так даже лучше — не надо думать, что можно сказать и чего нельзя.

Именемипет вздохнул.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду. Когда связан язык, начинает болеть голова.

— Тийи не желает слышать ни слова критики в адрес своего царственного брата. Хотя многое из невысказанного пошло бы ему на пользу.

— Согласен. Сейчас у него в почете те советники, которые оставляют свои советы при себе. Я не удивлюсь, если на мою должность скоро назначат попугая.

— Думаю, неудача при Кадеше ожесточила его.

— Бесспорно. Я бы даже сказал, для него же лучше, что все сложилось именно так.

— Почему?

— Послушай, я люблю его, как родного брата, и готов отдать за него жизнь. Но если бы он отвоевал у Муваталли крепость, его гордыня стала бы беспредельной.

— Грустно говорить об этом, но он действительно сильно изменился.

— Отныне он — всемогущий хозяин Та-Мери.

— И это — большое несчастье, — сказал Тиа.

Лицо Именемипета помрачнело.

— Большое несчастье? — переспросил он.

— Знаю, это может показаться странным, и все-таки я всегда считал, что успех истощает победителя. Пока человек противостоит остальным, он обогащается даже при столкновении с недругами. Когда же все препятствия исчезают, он перестает понимать самого себя. Много ли стоит человек, когда он один? Он быстро съедает свою лепешку и начинает грызть свои же ногти.

Это рассуждение о сути успеха развеселило Именемипета. Он искренне улыбнулся.

— Что ж, Муваталли стал достопамятной препоной, — заметил он.

— Но фараон с этим не согласен. Все усилия отныне он направляет на то, чтобы превратить неудачу в победу. Он отрицает реальность. Когда он с недоумением смотрит на своих детей, я временами спрашиваю себя, а часто ли он вообще с ними видится…

— Надо сказать, что детей становится все больше. Я уже не помню всех их имен, за исключением первых троих или четверых мальчиков: Именхерхепешеф, Парехерунемеф, Рамсес, Хаемуасет… Погоди, еще есть Монтухерхепешеф, Небенхару, Мериамон, Сетемуйя… И девочки! И это не считая детей второстепенных жен. Единственное, в чем я не сомневаюсь, так это в том, что он хорошо осведомлен о положении дел в царстве. У него всюду соглядатаи, и армией он правит железной рукой. Он уволил всех командиров, кто служил при фараоне Сети, и заменил их преданными людьми. Ему незачем слушать наши советы.

— Плохо то, что время не щадит никого, — сказал Тиа с ироничной улыбкой.

Именемипет, услышав эти слова, улыбнулся в ответ, потом позвал слугу и приказал снова наполнить чаши.

Луна осыпала гладь Великой Реки белыми лепестками света. Завсегдатаи «Дворца Ихи» наслаждались игристым вином. По саду прогуливались красивые девушки. Жизнь была прекрасна. Наперекор людям. Наперекор их повелителю, Рамсесу Усермаатре Сетепенре.

Двадцати трех или двадцати четырех лет; тело, состоящее из костей, жил и мускулов; слишком большие глаза; руки, незнакомые с физическим трудом… Правнук жреца из Она[36], в чьей семье никто никогда не держал ничего тяжелее калама. Его звали Пентаур.

По тому, с каким выражением лица Рамсес его рассматривал, стало понятно, что он одобряет выбор Тиа. Глаза писца напомнили ему глаза Нефертари, хотя явного сходства он не заметил.

— Ты видел отчет о сражении? — спросил царь.

— Да, твое величество.

— И что ты о нем скажешь?

— Он ничем не отличается от остальных, твое величество.

— Именно! — воскликнул Рамсес.

И многозначительно посмотрел на Тиа. Бывший наставник, а ныне зять рекомендовал ему Пентаура и, согласно этикету, должен был присутствовать при их первой встрече. Но Рамсесу было не до этикета, и Тиа это понял, а потому попросил позволения удалиться.

— У тебя есть соображения на этот счет?

— Я хотел бы подчеркнуть героическую сторону этой битвы, твое величество.

— О чьем героизме ты говоришь?

— О героизме твоего величества и его войска.

— На мое войско было жалко смотреть. Если бы не мое присутствие — ты должен это знать, — битва закончилась бы нашим поражением.

Пронзительный взгляд, обращенный на Пентаура, послужил тому предупреждением. Писец захлопал ресницами.

— Я это запомню, твое величество.

— Хорошо. А теперь я хочу, чтобы ты набросал достойный пролог к описанию битвы, который задаст тон дальнейшему повествованию. Сколько тебе потребуется времени?

— Твое величество получит его завтра утром.

— Прекрасно, — сказал Рамсес. — Вижу, ты ловко управляешься со словами.

Пентаур опустился на колени, поцеловал царскую сандалию, встал, поклонился и вышел. Первый придворный объявил о приходе зодчих из Пер-Рамсеса, посланных к фараону Маи.

* * *

На следующий день Пентаур в назначенное время явился во дворец.

— Пусть войдет, — распорядился Рамсес.

Писец вошел, сжимая в руке камышовый футляр, и припал к царской сандалии.

— Ну, что ты принес?

Пентаур вынул из футляра свиток папируса. Рамсес сделал придворному знак оставить их наедине. Писец развернул документ:

— «…Повествование о победах царя Верхнего и Нижнего Египта, Усермаатры Сетепенры, сына Ра, любимого Амоном Рамсеса — да живет он вечно! — одержанных им в странах хеттов, в Нахарине, в стране Арцава, над Пидасой, над дарданцами, в стране Маса, в стране Каркиш, над народом Лука, в Кархемише, в Кеде, в стране Кадеш, в странах Угарит и Мушанеч[37]. Нет мужа, равного его величеству, владыке младому, отважному. Могуча длань его, бесстрашно сердце, силой подобен он Монту в час величия его. Он прекрасен собою, как Атум, и ликуют созерцающие великолепие его. Славен он победами своими над всеми странами, и не ведают они часа, когда вступит он в бой. Как стена, ограждает он войско свое, он — щит его в день сражения. В стрельбе из лука не знает он соперников, отважнее он сотни тысяч воинов. Он идет во главе войск своих и обрушивается на полчища вражеские, веря сердцем в победу свою, смел и доблестен он пред лицом врага, а в час битвы подобен пламени пожирающему. Тысяча мужей не может устоять перед ним. В сердцах чужеземцев он точно лев свирепый в долине средь пасущихся стад…»