Заводной апельсин. Вожделеющее семя - Энтони Берджесс

спешащих на работу людей, каждый из которых думал, что смерть не выполнила слишком большую часть своей работы, громко произнес слово «брат», адресуя его Каналу и Млечному Пути. Это слово приобрело для него совершенно уничижительное значение, что было несправедливо по отношению к безобидному бедолаге Джорджу, старшему из трех братьев, прилежно трудившемуся на сельскохозяйственной станции под Спрингфилдом, штат Огайо. Джордж недавно прислал одно из своих редких писем, бесхитростно набитое фактами об экспериментах с новыми удобрениями и недоумениями по поводу странной болезни пшеницы, распространяющейся на восток через

штаты Айова, Иллинойс и Индиана. Добрый, надежный старина Джордж…

Тристрам вошел в старый солидный небоскреб, в котором находилось Четвертое отделение Единой мужской школы Южного Лондона (район Канала). Смена «Дельта» выплескивалась наружу. Один из трех заместителей Джослина, человек с открытым ртом и седым начесом по имени Кори, стоял в огромном вестибюле и наблюдал за порядком. Смена «Альфа» стремительно вливалась в школу, ввинчивалась в лифты, мчалась по лестницам и растекалась по коридорам. Первый урок у Тристрама был на вто-ром этаже: начальная историческая география для двадцатой группы первого класса. Искусственный голос вел отсчет: «… восемнадцать, семнадцать…» (Интересно, ему так показалось или действительно это творение компании «Нэшнл Синтеглот» произносит слова строже и более твердо, чем раньше?) «Три, два, один».

Он опоздал.

Тристрам влетел в служебный лифт, а потом, задыхаясь, вбежал в класс. Нужно быть поосторожней, сейчас время такое.

Пятьдесят с лишним мальчишек разного цвета кожи, все как один приветствовали его дружным «Доброе утро!» Утро? За окнами прочно обосновалась ночь. Луна – огромный и пугающий женский символ – царила в этой ночи. Тристрам начал урок: – Проверим домашнее задание. Положите тетради на парты, пожалуйста.

Послышалось щелканье металлических замочков, когда мальчики расстегивали ранцы, потом шлепанье тетрадей о крышки парт, шелест переворачиваемых страниц в поисках нарисованной дома карты мира.

Тристрам шел между рядами парт, сцепив руки за спиной, и с любопытством разглядывал рисунки. Они изображали огромный перенаселенный земной шар в проекции Меркатора, и две великие империи: СОАНГС (Союз Англоговорящих Стран) и СОРГОС (Союз Русскоговорящих Стран), грубо скопированные высовывавшими от усердия языки пацанами. Были там и искусственные острова – острова Аннекс, которые до сих пор строили в океанах для избыточного населения.

Это была мирная планета, забывшая искусство саморазрушения. Мирная и встревоженная.

– Небрежно, – сказал Тристрам, ткнув пальцем в рисунок Коттэма. – Ты поместил Австралию слишком далеко на юг. А Ирландию вообще забыл нарисовать.

– Простите, сэр, – прошептал Коттэм.

Еще один мальчик – Хайнерд – совсем не выполнил домашнего задания. У него было испуганное лицо и темные круги под глазами.

– Что это значит? – строго спросил Тристрам.

– Я не мог, сэр, – выдавил ответ Хайнерд, нижняя губа у него тряслась. – Меня поместили в Приют, сэр. У меня не было времени, сэр.

– О-о, Приют…

Приют был новой реалией, учреждением для сирот – детей, на время или навсегда оставшихся без родителей.

– А что случилось?

– Они их забрали, сэр. Моих папу и маму. Они сказали, что те плохо себя вели.

– Что сделали твои родители?

Мальчик опустил голову. Не табу, а сознание преступности содеянного родителями заставляло его краснеть и хранить молчание. Тристрам осторожно спросил: – У твоей мамы появился ребеночек, да?

– Должен был появиться, – пролепетал мальчик. – Они забрали родителей. Тем пришлось все бросить. А меня отвезли в Приют.

Сильный гнев охватил Тристрама. По правде говоря (и Тристрам со стыдом понимал это), его гнев был наигранным, формальным. Он представил себя произносящим напыщенную речь в кабинете директора: «Государство считает обучение этих детей важным делом. Это, вероятно, означает, что дети должны считать важным делом выполнение домашних заданий. И вдруг Государство показывает свое отвратительное лицемерное рыло и не дает моему ученику выполнить домашнее задание. Гоба ради, скажите мне, куда мы идем?» Жалкий порыв человека, взывающего к защите принципов. Тристрам знал, конечно, каким будет ответ: «Главное – это главное, а главное – это выживание». Он вздохнул, погладил мальчика по голове и вернулся на свое место перед классом.

– Сейчас, утром, мы будем рисовать карту мелиорированного района Сахары, – объявил Тристрам. – Приготовьте карандаши. – Да, было уже утро. Ночь, это море школьных чернил, быстро отступала от окон.

Глава 2

Беатриса-Джоанна писала письмо. Она делала это карандашом, который, с непривычки, с трудом удерживала в руке. Беатриса-Джоанна пользовалась логограммами для экономии бумаги. Этому ее когда-то научили в школе. Уже два месяца Беатриса-Джоанна не встречалась с Дереком и в то же время видела его слишком часто. Слишком часто на экране телевизора появлялось изображение Дерека Фокса – Комиссара Народной полиции, одетого в черную униформу и разумно увещевающего массы. А вот Дерека-любовника, облаченного в более идущую ему форму наготы и желания, Беатриса-Джоанна не видела совсем.

Цензуры частной переписки не существовало, поэтому она была уверена, что может писать все, что угодно, ничего не опасаясь.

«Дорогой мой, – выводила Беатриса-Джоанна, – я понимаю, что мне следовало бы гордиться той огромной известностью, которую ты приобрел, и, конечно же, ты такой красивый в своей новой одежде. Но я не могу не хотеть, чтобы все было как раньше, когда мы могли лежать рядом и любить друг друга, и ничего-ничего не бояться, лишь бы никто не узнал, что есть между нами. Я не хочу верить, что это прекрасное время прошло навсегда. Мне так тебя не хватает! Мне не хватает твоих рук, обнимающих меня, мне не хватает твоих губ и…» Она зачеркнула «и». Некоторые слова были слишком драгоценны, чтобы доверить их холодным логограммам.

«… твоих губ, целующих меня. Любимый мой, я просыпаюсь ночью, или днем, или утром – тогда, когда мы должны были бы лежать с тобой в постели, смотря по тому, в какую смену он работает, и мне прямо хочется кричать от желания любить тебя…» Беатриса-Джоанна зажала рот левой рукой, словно стараясь сдержать крик.

«О, дорогой мой, я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя! Я тоскую по твоим рукам, обнимающим меня, по твоим губам…» Тут Беатриса-Джоанна заметила, что уже писала об этом, и вычеркнула последнюю фразу. Когда она сделала это, ей стало ясно, что все, о чем она тоскует, это руки, губы и прочее…

Беатриса-Джоанна пожала плечами и продолжала писать.

«Не можешь ли ты как-нибудь связаться со мной? Я понимаю, что писать мне – слишком большой риск для тебя, потому что Тристрам сразу заметит письмо в почтовом ящике, но ведь ты наверняка сможешь найти какой-нибудь способ подать мне знак, что