Ричард Длинные Руки - граф - Гай Юлий Орловский

Голова разогрелась, я тут же вспомнил, что любой из нас – это совокупность амеб, ставших настолько специализированными, что уже называются не полянами или древлянами, как те амебы, а инженерами, политиками, экскаваторщиками, манагерами, в смысле – лимфоцитами, эритроцитами, нервными клетками и всем тем, из чего состоят наши тела. Только у нас амебы договорились жить в тоталитарном обществе, отдали многие свободы в обмен на безопасность, неизмеримо более долгую жизнь, право смотреть свысока на простейших, а вот эти амебы так и живут пасторально, но как только возникает угроза их существованию или же, напротив, появляется добыча, что отдельным особям не по зубам, они тут же собираются в мощный организм, амебы отказываются от свобод и превращаются в узкоспециализированные клетки, нападают на бедную рыбку одним могучим обществом, на неосторожного гуся или слишком храброго от крепкого вина человека, сжирают его так, что остаются одни отполированные кости…

А потом, ессно, нажратые, возвращаются к демократическим свободам, каждая амеба сама по себе, слабая и беспомощная, короткоживущая, но всегда готовая услышать сигнал боевой трубы и встать под ружье. Если нужно сожрать рыбку – собираются в небольшой мобильный отряд, если гуся – в полноценный полк, а уж на человека ринется дивизия, обзаведясь острыми зубами по всему периметру. Так и целое стадо слонов сожрать – пустяк.

Возможно, днем у них активность ослаблена, солнечные лучи угнетают, потому в озере могут плавать утки и даже гуси, но вот более крупное животное, рискнувшее искупаться, наверняка оставит в воде обглоданные кости. А уж с заходом солнца берегись все живое, даже головастиков не пощадят…

И хотя трезвая мысль сказала обреченно, что через озеро нечего и думать соваться, но какая-то часть сознания погладила себя по голове, мол, вот какое я умное, разобралось же!

В воду не стоит даже днем, напомнил себе. Я не леди Элинор, что мажется какой-то гадостью, чтоб рыб отпугивать. Я прекрасно пахну настоящим вонючим мужским потом, что говорит о сильном здоровом и вкусном организме. За то, чтобы меня хотя бы укусить, передерутся все рыбы, звери, пиявки и даже червяки в любой речке.

Маклей перед сном долго приглаживал редкие волосенки, на что наблюдавший за ним Ипполит посоветовал хладнокровно:

– Не можешь иметь роскошные волосы – заведи роскошную лысину.

– Ну да, – ответил Маклей оскорбленно, – когда голова лысеет, она становится задницей. Сперва с виду, а потом и… по наполнению.

– У всех есть лысина, – хладнокровно отпарировал Ипполит, – но у дураков она покрыта волосами.

– Ты прав, – охотно согласился Маклей. – Лысина – это полянка, вытоптанная мыслями.

Он сделал многозначительную паузу. Лавор, что тоже укладывался, переспросил непонимающе:

– Но мысли ж… унутри?

– Только у тех, у кого есть, – охотно объяснил Маклей. – А у кого топчутся снаружи, у того и вытаптывают снаружи.

Ипполит проворчал:

– Да, я толст, лыс и злопамятен! Сколько можно завидовать?

Перебранивались беззлобно, как члены одной большой семьи, дружной, где привязанность друг к другу принято скрывать за грубыми шутками, не выказывая истинных чувств, в то время как в благородном сословии все наоборот: принято аффектировать, а мужественные рыцари в железе с головы до ног то и дело заливаются горючими слезами, рвут белокурые волосы, впадают в глубокое отчаяние, из которого может извлечь только зов боевой трубы психоаналитика, зовущий на войну или хотя бы на поединок.

Христина лукаво посмотрела на меня и удалилась в каморку. Я выждал чуть, все еще неудобно идти вслед под смешки, и только когда послышался храп Ипполита, открыл дверь и шагнул в полутьму. Христина уже съежилась под старым одеялом, крохотный огарок дает слабый красноватый свет.

Как только я закрыл за собой дверь, Христина торопливо дунула на свечу.

Она заснула, свернувшись в комок, маленькая и уютная, подтянула коленки к груди так, что уперлась в них носом. На миг мелькнула мысль обхватить ее сзади, подгрести, как толстую мягкую игрушку, и заснуть, но вместо этого я заботливо подоткнул ей со всех сторон одеяло, поправил волосы, чтобы не щекотали нос, а то чихнет и проснется, тихохонько отступил и вышел в людскую.

Мерный храп, вздохи, сопение, приглушенный свет от единственной свечи у самой двери на выход в холл. Я прошел на цыпочках, сосредоточился, посмотрел сквозь дверь а-ля летучая мышь и даже рыба-сонар, выскользнул и постоял, вслушиваясь и всматриваясь. С тепловым и запаховым зрением у меня преимущества исследователя, но если на меня нападет хоть воробей – не отобьюсь, запутавшись во множестве образов, что создает любое живое существо.

Под темными сводами послышалось далекое печальное курлыканье. Я поспешно вскинул голову. Там, где днем надежный каменный свод, сейчас летит косяк журавлей на фоне темного звездного неба. Все птицы слабо, но отчетливо освещены серебристым лунным светом, мерно работают крыльями, перекрикиваются налету.

Холод прошел по телу, при всей моей тупости в астрономии – кто из нас смотрит на небо? – все-таки это не наше небо. Во всяком случае, никто еще не видел простым глазом даже типовую спиральную галактику. Тем более сразу две.

Да и журавли вроде бы ночью не летают. К тому же это не совсем журавли, больно дизайн крыльев корявый, угловатый, перепонистый.

По лестнице красиво и величественно, как должны ходить разве что королевы, лишенные простых человеческих радостей, они же простолюдинные, нисходит статная женщина в длинном платье. И хотя на полголовы ниже меня, а то и на голову, но выглядит очень высокой. Подол тащится по полу следом, узкие у локтей рукава расширяются раструбами, благодаря чему кисти рук выглядят изящными и маленькими, хотя, как я оценил здраво, женщина была крепкая…

Она двигалась так близко, что я просто невольно согнулся в почтительном поклоне. Она проплыла еще пару шагов, затем движение начало замедляться, я похолодел, чувствуя беду. Женщина медленно обернулась. Я увидел, как на молочно-белом лице вздрогнули губы.

– Смертный… – прошелестел голос. – Почему ты здесь?

– Погулять вышел, – пробормотал я. – Ночь нежна… А украинская еще и тиха, вот вышел… сало перепрятать.

– Но почему… ты ночью?

– А когда ж прятать? – возразил я несмело. – Днем увидят.

– Почему ты ночью… бродишь? – спросила женщина.

– Наверное, лунатик, – сообщил я. – Это уже почти привидение, правда? Да и переживаю я насчет глобализации и всеобщего потепления. Так переживаю, что прямо спать не могу… Ваше Величество.

– Я графиня, – поправила женщина. – Графиня Клер.

Я поклонился.

– Ваша светлость.

Она неподвижно висела в воздухе, полупрозрачная, подол вроде бы волочится по полу, но я все равно замечаю, что иной раз кончик проваливается в камень, а в другой раз в том же волочащемся виде колышется над каменными плитами. Лицо женщины остается полупрозрачным, сквозь него вижу смутно просвечивающий факел на дальней стене. Однако уже присмотрелся к лицу, не кажется чем-то необычным, а всего лишь бесцветным и просматривающимся насквозь.