В петле - Джон Голсуорси

Лондон уже начал изрыгать рабочих из своих недр, когда Сомс подъехал к Пэтнейскому мосту. Муравейник растекался по улицам. Какое множество муравьев, и все борются за существование, и каждый старается уцелеть в этой великой толчее! Должно быть, в первый раз в своей жизни Сомс подумал: «Я-то мог бы плюнуть на все, если бы захотел! Ничто бы меня не касалось. Послал бы все к черту, жил бы, как хотел, наслаждался бы жизнью!» Нет! Нельзя, человек не может жить так, как жил он, и вдруг все бросить, поселиться где-нибудь в Италии, сорить деньгами, потерять репутацию, которую себе создал. Человеческая жизнь — это то, что человек приобрел и что он стремится приобрести. Только дураки думают иначе, дураки и еще социалисты... да распутники!

Машина, прибавляя ходу, неслась мимо загородных вилл. «Мы делаем миль пятнадцать в час! — подумал Сомс. — Теперь с этими машинами люди будут селиться за городом». И он задумался над тем, как это отзовется на участках Лондона, которыми владел его отец; сам он никогда не интересовался этим способом помещения денег, — скрытый в нем азарт игрока находил выход в коллекционировании картин. А автомобиль мчался, спускаясь с горы, пронесся мимо Уимблдонского луга. Ах, это свидание!

Конечно, человек в пятьдесят два года со взрослыми детьми и пользующийся некоторой известностью не станет действовать опрометчиво. «Не захочет же он позорить свою семью, — думал Сомс, — он ведь любил своего отца так же, как я люблю своего, а они были братья. Эта женщина всюду несет с собой разрушение. Что в ней такое? Никогда не мог понять». Автомобиль свернул в сторону и поехал вдоль леса, и Сомс услышал позднюю кукушку, чуть ли не в первый раз за это лето. Они сейчас ехали как раз мимо того участка, который Сомс сначала было выбрал для своего дома, но который Босини так бесцеремонно отверг, остановив свой выбор на другом. Сомс несколько раз вытер платком лицо и руки и несколько раз глубоко перевел дыхание, словно запасаясь решимостью. «Не выходить из себя, — думал он, — сохранять спокойствие!»

Машина свернула на въездную аллею, которая могла бы принадлежать ему, и до него донеслись звуки музыки. Он и забыл про его дочерей.

— Возможно, я сейчас же вернусь, — сказал он шоферу, — но, может быть, задержусь некоторое время.

И он позвонил.

Проходя вслед за горничной в гостиную за портьеры, он утешался мыслью, что тягость этой встречи в первую минуту будет смягчена присутствием Холли или Джун, словом, кого-то из них, кто там играет на рояле. И он был совершенно ошеломлен, увидев за роялем Ирэн, и Джолиона в кресле, слушающего музыку. Они оба встали. Кровь бросилась Сомсу в голову, и все его твердые намерения сот образоваться с тем-то или с тем-то разлетелись в прах. Угрюмые черты его предков, фермеров Форсайтов, живших у моря, предшественников «Гордого Доссета», обнажились в его лице:

— Очень мило! — сказал он.

Он услышал, как тот пробормотал:

— Здесь не место, пройдемте в кабинет, если вы не возражаете.

И они оба прошли мимо него за портьеру.

В маленькой комнатке, куда он вошел вслед за ними, Ирэн стала у открытого окна, а «этот тип» рядом с ней у большого кресла. Сомс с треском захлопнул за собой дверь, и этот звук воскресил перед ним через столько лет тот день, когда он хлопнул дверью перед Джолионом — хлопнул дверью ему в лицо, запретив ему мешаться в их дела.

— Итак, — сказал он, — что вы можете сказать в свое оправдание?

У «этого типа» хватило наглости улыбнуться.

— То, что мы получили сегодня, лишает вас права задавать нам вопросы. Я полагаю, что вы должны быть рады высвободить шею из петли.

— О! — сказал Сомс. — Вы так полагаете? Я пришел сказать вам, что я разведусь с ней и не постою ни перед чем, чтобы предать позору вас обоих, если вы не поклянетесь мне прекратить с этого дня всякие отношения.

Он удивлялся тому, что так связно говорит, потому что мысли у него путались и руки дрожали. Никто из них не ответил ни слова, но ему показалось, что на их лицах изобразилось что-то вроде презрения.

— Так вот, — сказал он, — Ирэн, вы?..

Губы ее шевельнулись, но Джолион положил руку ей на плечо.

— Оставьте ее! — в бешенстве крикнул Сомс. — Ирэн, вы поклянетесь в этом?

— Нет.

— Ах, вот как, а вы?

— Еще менее.

— Так, значит, вы виновны?

— Да, виновны.

Это сказала Ирэн своим ясным голосом и с тем неприступным видом, который так часто доводил его до бешенства. И, потеряв всякое самообладание, не помня себя Сомс крикнул:

— Вы — дьявол!

— Вон! Уходите из этого дома, или я должен буду; прибегнуть к насилию!

И он говорит о насилии! Да знает ли этот тип, что он мог бы сейчас схватить его за горло и задушить?

— Попечитель, — сказал Сомс, — присваивающий то, что ему доверено! Вор, не останавливающийся перед тем, чтобы украсть жену у своего двоюродного брата!

— Называйте меня, как хотите. Вы избрали свою долю, мы — свою. Уходите отсюда!

Если бы у Сомса было при себе оружие, он в эту минуту пустил бы его в ход.

— Вы мне за это заплатите! — сказал он.

— С величайшим удовольствием.

Это убийственное извращение смысла его слов сыном того, кто прозвал его «собственником», заставило Сомса остолбенеть от ярости. Это бессмысленно!

Так они стояли, сдерживаемые какой-то тайной силой. Они не могли ударить друг друга и не находили слов, чтобы выразить то, что они сейчас переживали. Но Сомс не мог и не знал, как он сможет повернуться и уйти. Глаза его были прикованы к лицу Ирэн: в последний раз видит он это роковое лицо, можно не сомневаться, в последний раз!

— Вы... — вдруг сказал он. — Я надеюсь что вы поступите с ним так же, как поступили со мной, — вот и все.

Он увидел, как она передернулась, и со смутным чувством не то торжества, не то облегчения толкнул дверь, прошел через гостиную, вышел и сел в машину. Он откинулся на подушки, закрыв глаза. Никогда в жизни он не был так близок к убийству, никогда до такой степени не терял самообладания, которое было его второй натурой. У него было какое-то обнаженное, ничем не защищенное чувство, словно все его душевные силы, вся сущность улетучились из него: жизнь утратила всякий смысл, мозг перестал работать. Солнечные лучи падали прямо на него, но ему было холодно. Сцена, которую он только что пережил, уже отошла куда-то, то, что ждало впереди, не имело очертаний, не материализовалось; он ни за что не мог ухватиться, и он испытывал чувство страха, словно висел на краю пропасти, словно еще один маленький толчок — и рассудок изменит ему. «Я не гожусь для таких вещей, — думал он. — Нельзя мне, я для этого не гожусь». Автомобиль быстро мчался по шоссе, и мимо, в механическом мелькании, проносились дома, деревья, люди, но все это было лишено всякого значения. «Как-то странно я себя чувствую, — подумал он, — не поехать ли мне в турецкую баню? Я... я был очень близок к чему-то страшному. Так нельзя». Автомобиль с грохотом пронесся по мосту, поднялся по Фулхем-Род и поехал вдоль Хайд-парка.