Символическая история европейского средневековья - Мишель Пастуро

По всем этим причинам в некоторых итальянских (Салерно, Бриндизи, Трани), испанских (Севилья, Сарагоса), лангедокских и провансальских (Монпелье и Авиньон) городах профессия красильщика долгое время остается уделом еврейских ремесленников, социальная и религиозная маргинальность[489] которых только усиливает недоверчивое или презрительное отношение к этому виду деятельности. Такая же ситуация складывается в Праге в XVII веке, а также в мусульманских странах, где красильное ремесло считается не очень достойным делом, зачастую уготованным для евреев[490] или коренного населения завоеванных территорий, составлявшего меньшинство.

Ко всем этим социопрофессиональным дискриминациям, вероятно, также добавлялось и древнее представление о том, что всякая деятельность, связанная с нитями, тканью или одеждой, по сути своей является женской[491]. Для средневековых мужчин образ прядущей после изгнания из рая Евы исполнен смысла: это символ женского труда после грехопадения. Возможно, что для средневекового общества, в той или иной степени женоненавистнического, которое видит в женщине низшее и опасное существо, этот образ способствовал принижению ремесленных специальностей, связанных с текстилем. Согласно засвидетельствованной в каролингскую эпоху традиции, связанной с красильным делом, только женщины, ибо по природе своей они нечисты и все — немного колдуньи, умеют качественно окрашивать ткань; при этом считается, что мужчины не приспособлены к этому занятию либо что при их участии процессы окрашивания протекают неуспешно. Около 760 года в «Житии» святого Киарана, ирландского епископа VI века, рассказывается, что когда он был ребенком, мать выпроваживала его из дома всякий раз, когда собиралась покрасить ткань или одежду; из-за его присутствия окраска могла испортиться или не получиться, так как окрашивание — женское и только женское занятие[492]. Похожая традиция встречается в Черной Африке[493], где окрашивание также считается женским занятием; мужчины в этом не участвуют. Однако окраске могут навредить не только мужчины, но сами женщины — во время регул[494].

Лексика отчасти подтверждает то, что в европейских обществах длительное время сохранялось подозрительное или презрительное отношение к ремеслу красильщика. В классической латыни эта профессия обозначалась двумя словами: tinctor и infector. Оба слова сохранились в средневековой латыни, хотя второе стало использоваться реже, чем первое. Со временем слово infector — напрямую образованное от глагола inficere, «пропитывать, покрывать, красить» — приобретает пренебрежительный оттенок и начинает обозначать уже не мастера, а самый низший класс его работников — тех, кто чистит чаны и сливает гнилостную воду; затем это слово, став слишком уничижительным, вовсе исчезает из употребления. Сам глагол inficere означает уже не только «красить», но также «ухудшать, пачкать, портить»; а образованное от него страдательное причастие прошедшего времени, infectus, приобретает значение «зловонный, больной, заразный». Существительное infectio, которое в классической латыни означало всего лишь «окрашивавшие», отныне выражает такие понятия, как «пятно, грязь, зловоние», и даже «болезнь» (в первую очередь душевная, затем телесная). Христианские авторы, таким образом, имеют все основания для того, чтобы сблизить по звучанию данное гнездо слов со словами, образованными от infernum, «ад». Грязная и тошнотворная атмосфера, царящая в красильной мастерской (infectorium), присутствие чанов и котлов и происходящие в них таинственные операции — здесь есть все, чтобы превратить это место в преддверие ада.

Эти лексические изменения, подчеркивающие растущее неприятие красильного ремесла, оставили след и в романских языках. Во французском языке слово infecture появляется с XII века и означает одновременно «окраску» и «грязь». Его языковой дублет, infection, засвидетельствован в следующем веке с теми же значениями; это слово еще не употребляется в значении «болезнь», как в современную эпоху. Что касается прилагательного infect, самые ранние употребления которого относятся, видимо, к началу XIV века, то первоначально оно означает все, что имеет отталкивающий запах или вкус, затем приобретает значение «гнилой» и, наконец, «зловредный»[495].

Даже глагол teindre не был избавлен от этих перипетий. Уже в классической латыни обозначилась близость между tingere (красить), fingere (придавать форму, ваять, создавать) и pingere (писать красками)[496]. Употребление tingere в литургическом смысле Отцами Церкви повышает значимость и придает этому глаголу более возвышенное значение: он обозначает погружение в крестильную воду и, в широком смысле, сам акт крещения[497]. Но с феодальной эпохи пара tingere/fingere начинает переосмысляться в негативном ключе: fingere теперь означает не только «создавать» или «придавать форму» с помощью мастерства, но также «приукрашивать», «измышлять», «врать»; tingere, возможно, из-за звукового подобия, часто выражает то же самое: «подделывать», «маскировать», «обманывать». Сходство между этими двумя глаголами обнаруживается и во французском языке: teindre и feindre близки по значению и выражают идею мошенничества и лжи. Так, хроникеры XIV-XV веков используют выражение teindre sa couleur [красить своим цветом] в отношении того, кто притворяется, лжет, скрывает свои намерения или меняет свое мнение[498]. Цвет можно поменять, точно так же, как одежду или мнение; подобно словам, цвет скрывает, повторяется, иссякает.