Хоксмур - Питер Акройд

Когда сей маскерад завершился, Ванбрюгге, пустомеля эдакой, повел нас в Таверну Серого медведя, куда приходят те, которые головою пусты, умом хилы, а мозгами мелки, чтобы попивать там свой коньяк да предаваться болтовне о только что виданном. Что, сэр, воскликнул он, покуда мы ожидали подавалу, как Вам понравилась пиеса?

Я ее позабыл, сэр.

Так скоро?

Я попросил его повторить то, что он сказал, ибо вокруг нас стояла такая неразбериха разговоров, что я его едва понимал. У завсегдатаев таверн сердца створожены, а души в молоке размочены, однако глотки у них, что твои пушки, из коих так и несет табаком и собственным их зловонным дыханием, когда они выкрикивают: что за новости? который час? холодно нынче, я погляжу! Итак, извольте: Гошпиталь для дураков.

Действующие лица

Джон Ванбрюгге — модный Архитектор

Николас Дайер — никто, Сосед

Сэр Филип Бесстыдник — Придворный

Выжига[60]— Делец

Разнообразные Горожане: Господа, Повесы, Забияки и Слуги

Ванбрюгге (беря стакан). Я сказал, сэр: так скоро?

Дайер (садится). Ничего не помню, разве то, что вместо Солнца был плоской блестящий кружок, гром же заменял шум, извлекаемый из барабана или сковороды.

Ванбрюгге (в сторону). Что за дитя! (Дайеру.) Сии суть наши приспособленья, сэр, подобныя краскам в наш век художеств.

Дайер. Однакожь, по размышленья, Солнце есть тело громадное и великое, гром же — явление, обладающее чрезвычайною силою и внушающее страх; потешаться над сим нельзя, ибо ужас есть высочайшая из страстей. К тому же, с какой стати тот бумагомарака потешался над религией? Опасное это дело.

Ванбрюгге. Аминь. Молю Бога о пощаде. Ха-ха-ха-ха-ха! Однако позвольте мне сказать Вам без обиняков, сэр: бумагомарака был прав; религия есть не что иное, как устарелой фокус сильных умом государственных мужей, кои, дабы держать в благоговейном страхе ветреное большинство с его причудами, измыслили, мороки ради, образ некоего существа, что ниспосылает наказание за всякия человеческия действия.

Дайер (в сторону). Этот человечишка рассудителен, что твой сэр Щеголь![61]

Ванбрюгге. Рассказывал ли я Вам сию историю? Ту, где вдова, услыхавши на проповеди о Распятии, подходит после окончания к священнику, присела перед ним и спрашивает: давно ли произошло сие печальное событие? Когда он ответил, мол, веков пятнадцать или шестнадцать тому назад, она начала успокоиваться и молвила: тогда, слава Тебе, Господи, сие есть неправда. (Смеется).

Дайер (тихим голосом). В твоем мире Господь один — выгода, да и того возможно принесть в жертву лицемерию.

Ванбрюгге (в сторону). Вижу, что он меня знает! (Дайеру.) Что Вы сказали?

Дайер. Ничего, пустяки.

Между ими возникает неловкое молчание.

Ванбрюгге. Как подвигаются Ваши церкви, господин Дайер?

Дайер (в тревоге). Прекрасно, сэр.

Ванбрюгге. Следующую в Гриниче будете строить?

Дайер (отирая пот со лба). Сначала буду строить в Бермондсее, а за тем в Гриниче.

Ванбрюгге. Как интересно! (Замолкает.) Хорошо принимали пиесу, не правда ли?

Дайер. Публика сегодня была столь скромного о себе мнения, что решила: коли модникам сие пришлось по нраву, то и ей должно приттись.

Ванбрюгге. Но ведь было же и такое, что пришлось по нраву всем: язык был богат прекрасными понятиями и неподражаемыми сравнениями. (В упор глядит на Дайера.) Неужто Вы не разделяете моего мнения, по крайности в этом?

Дайер. Нет, не разделяю, ибо диалоги сочинены были с излишнею простотою. Слова надлежит выбирать в потемках, лелеять их со всею заботою, улучшать с помощью Искусства и исправлять по мере использования. Труд и время суть инструменты, потребные в любой работе для ея совершенствования. (В сторону.) Не исключая церквей.

Ванбрюгге (кашляет в свой стакан). От таких речей мне впору напугаться да вовсе исчезнуть. (Мальчишке.) Коньяку налей, любезный! (Дайеру.) Меж тем величайшее мастерство состоит в том, чтобы говорить о малейших вещах приятственно, распространять повсюду ровное расположенье духа и естественное достоинство стиля.

Дайер (глядючи на него с презрением). Так вот от чего остроты кишма кишат, словно лягушки в Египте. Будь я нынче писателем, я бы желал сделать водицу моих речей погуще, чтобы те перестали быть легкими и понятными. Я бы избрал стиль великой, пышный!

Ванбрюгге (перебивая). Ах, музыка образованности — умам попроще ее и не вообразить себе.

Дайер (не обращая на него внимания). Я бы использовал фразы диковинныя, выражения необычайныя, чтобы таким образом вернуть к жизни священный ужас, благоговенье и желанье, подобное неукротимой молнии.

Ванбрюгге (обидевшись). Мне не одних слов надобно. Мне надобно сути дела.

Дайер. А в чем же, по мнению Грешемитов, суть дела, коли не в слепых атомах?

Ванбрюгге (смеючись). В таком случае давайте оставим сие дело вместе с его сутью.

Снова стоят молча, только пьют.

Ванбрюгге (склонивши голову). Видали Вы манеры того человека, что мимо меня прошел? Недавно его обсыпало невзгодами, словно пудрою, и это возымело действие на его походку. (Окликает человека, улыбаясь ему.) Сэр Филип, сэр Филип! (В сторону, Дайеру.) Видите, шпага у него привязана высоко, аж на самом поясе панталон, и когда он шагает, то она едва колышется, словно двухфутовая линейка, засунутая в плотницкий фартук. (Сэру Филипу Бесстыднику.) Вы, я слыхал, при дворе побывали; что там делается?

Сэр Филип. Новости небывалыя, можете мне поверить.

Дайер (в сторону). Не прежде, как тебя вздернут, любезный.

Сэр Филип. События в Силезии вызвали великой испуг. Я никогда не одобрял наших действий в тех краях с самых тех пор, как его превосходительство лорда Петерборского отозвали. Верно, что его превосходительство лорд Галвейский командир отважный, муж разнообразнейших талантов (прерывается, чтобы неприметно осмотреться вокруг), однако что тут поделаешь, естьли удача от него отвернулась? (Переходит на шепот.) Читали ли Вы о его превосходительстве в Зрителе?