Кроманьонец - Валерий Красников

Когда Лют приступил к нанесению какого-то орнамента на дерево готового к работе станка, моё терпение лопнуло. Не по-шамански, конечно, лишать мастера творческой магии, но вначале нужно было убедиться, что у нас получится выткать полотно.

Под недобрыми взглядами Люта мы с Тиба, которая присоединилась к нашему дружному коллективу, ещё когда мы приступили к производству сырья из крапивы для будущего станка, начали готовить станок к работе. Крепили на балку нити, подвешивали грузы. Везение? Тогда именно так я и думал, но у нас получилось. Да, полотно было грубым, плотным и несовершенным, на мой взгляд, но из него можно было пошить одежду, мешки, пояса, завернуть еду или накрыть горшок, чтобы защитить его содержимое от насекомых. Я ликовал!

Как мало человеку надо для радости. Немного новых, а по возможности ярких впечатлений, идей, планов – и всё! Жизнь расцветает пёстрыми красками, а успех в делах приносит чувство глубокого морального удовлетворения.

Учёные из моего будущего уже нашли этому объяснение со своей научной точки зрения – сухое, прагматичное и безжалостное для тех, кто верит в особенность Человека. Будто дело всего в парочке гормонов – дофамине и серотонине…

Расскажу историю из моих шестидесятых двадцатого века прежде, чем продолжу о жизни Лоло.

Наши медики тогда в секретном заведении искали новые способы манипулирования человеком. Для них человек был не яркой индивидуальностью, а винтиком в механизме развивающегося социализма. И вещество дофамин тогда им казалось чем-то чудесным: содержащееся в крови, оно именовалось гормоном, а в мозге – нейромедиатором. Ещё в пятидесятых канадские учёные обнаружили что дофамин – химическое вещество, связанное с удовольствием. А наши фармацевты пришли к выводу – удовольствие возникает от ожидания награды. Рыбаки, охотники, исследователи и мыслители получают удовольствие от своей деятельности за счёт дофамина, а чувство глубокого морального удовлетворения от конечного результата, если результат этот успешен, обеспечивает другой нейромедиатор – серотонин. Я ещё тогда знал, что эти вещества на самом деле побуждают человека работать, творить и жить. Поэтому политработники, формирующие для трудящихся достойные советского человека цели, были важны. И они знали, чем занимаются и для чего! Да уж…

Закончив дело с ткацким станком, я придумал для себя новое занятие: озаботился приспособить Машку, так я назвал своего кулана, к общественно-полезному труду. Хе-хе…

Приучить кобылу к уздечке оказалось просто: пока Машка хрустела однозернянкой, я натянул на мохнатую морду конструкцию из связанных между собой кожаных ремней и – вуаля! У меня тут же получилось провести кобылу по загону.

Прежде чем надеть на шею животному шлейку из кожаных ремней, я несколько дней выгуливал её под уздцы. А когда Лют наконец разрубил ствол рухнувшей осины на несколько частей, Машка прекрасно выполняла работу в качестве тягача. С тех пор она регулярно таскала из леса брёвна, а у нашего сообщества появилась возможность строить добротные постройки для хозяйственных нужд.

По моему календарю шла вторая половина июля, когда Муш и моя любимая засуетились: пришло время собирать урожай.

Под щебет и пение кружащихся в выси ласточек и жаворонков соплеменники вышли в поле. Новая одежда из сотканной ткани хоть и не выглядела привлекательной, но куда лучше позволяла переносить жару и защищала от палящих солнечных лучей. Я, а позже и Лим сделали неплохие бронзовые и медные иголки, но шить одежду из сотканной ткани никто в племени не стал. Прорезали в полотне отверстие, надевали через голову, подпоясывались – и всё…

Утаре носила ребёнка уже шесть или семь месяцев и тоже хотела выйти в поле. Насилу уговорил её остаться в посёлке, а сам, стараясь не замечать своего плохого самочувствия, которое уже практически стало постоянным, присоединился к жнецам.

Смотрел на них, таких разных людей, но гордо в нашем будущем именуемых кроманьонцами, и душа радовалась. Да, мы кроманьонцы – современный вид сапиенсов с потрясающей способностью приспосабливаться к новым условиям выживания за счёт способности договариваться между собой.

Приведу один пример, чтобы поняли, что конкретно имею в виду. Многие тысячи лет мы, наш вид сосуществовал с ещё одним представителем вида разумных – неандертальцами. И пусть эти современные названия видов разумных даны от мест, где археологи впервые обнаружили их скелеты, очевидно, построить цивилизацию было суждено именно кроманьонцам.

Неандертальцы как вид на сотни тысяч лет был старше, они были сильнее любого из представителей кроманьонцев, но предпочитали жить семьями в изоляции от других представителей своего вида. В какой-то момент времени – может, всего двадцать тысяч лет назад, конкуренция за территорию охоты и собирательства с кроманьонцами привела к кровавому противостоянию между видами. В этой борьбе неандертальцы потерпели сокрушительное поражение и полностью вымерли. Семья сильных, могучих неандертальцев не смогла противостоять роду, племени или союзу племён кроманьонцев, объединившихся ради победы и выживания. Наш вид существует на этой Земле, пока не утратил способность договариваться.

Имеется ещё одна научная теория, согласно которой неандертальцы просто выродились, а кроманьонцы старались заключать браки с как можно более удалёнными группами, потому что в пределах десяти человек брачную пару найти сложно. Но и эта теория лишь подтверждает способность нашего вида договариваться между собой.

Мы тоже смогли договориться и объединиться ради выживания. Род Тоя и мой, Утаре и Муш из племени Людей, горцы и озёрные девы вместе трудились в поле.

Однообразная, рутинная работа тем не менее не стала скучной: я прислушивался к голосам соплеменников, их смеху, и мне становилось хорошо, чувствовал какое-то тепло в душе, пока внезапно не закружилась голова. Сдерживая тошноту, я медленно побрёл к лесу. «Перегрелся, наверное», – мысленно уговаривал я себя. Остановился на опушке. Ветер мягко прошелестел по зелёному травяному ковру и перебежал в осины. Они зашептались, заволновались, с коротким шумом вздрагивая листьями. Ветер понёсся дальше в темнеющую чащу. И свет померк.

Проскрежетали ржавыми голосами злодейки-сойки. Я открыл глаза. Полосы тумана плавали между чёрными кустами, небо обозначилось синевой. Было ещё сумрачно. Лес словно вымер. Мой взгляд скользил по чахлому березняку, который спускался к болоту и переходил в осиновое редколесье. Сердце заколотилось, когда на пригорке я рассмотрел небольшой песчаный бруствер, над которым торчал, как палка, дырчатый кожух немецкого пулемёта. За бруствером на пригорочке сидели солдаты в егерских куртках с изображением эдельвейсов на рукавах. Их кепи то и дело обращались друг к другу: немцы болтали.

– Хорош мечтать, Игорёша, – услышал я шёпот. – Два егерька фрицевых…

«Старшина?!»

– Да. Прижали нас. Ну, ничего, – успокоил он мудрым старческим шепотком. – Ты как, малой, ещё не обосрался?

– Пока нет, товарищ старшина, – ответил механически, а сам крепко сжимал винтовку и не мог отвести взгляд от егерей.