Табакерка Робеспьера - Наталья Александрова

– Нет, постойте! – запротестовал Воронов. – Я не могу вас отпустить одну! Ни в коем случае не могу! Я видел этого человека, он очень опасен! Я пойду вместе с вами...

– Нет, об этом не может быть и речи! – сказала Вероника по возможности твердым тоном. – Вы мне только помешаете!

На лице Воронова отразилась обида, но Вероника бросилась прочь, не слушая его возражений.

Максимилиан Робеспьер поднялся на трибуну и обвел зал Конвента тяжелым, мрачным взглядом, взглядом, под которым многие депутаты почувствовали себя неуютно.

Глядя на него, трудно было поверить, что этому человеку всего тридцать шесть лет. Он казался сломленным, раздавленным, постаревшим.

Что же так состарило его? Неимоверное бремя власти, сосредоточенной в его руках?

Говорят, что власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно. Но Робеспьер, несмотря на огромную власть, которой он обладал, был все тем же Неподкупным, как и два, три, четыре года тому назад. Он жил в той же жалкой, скромно обставленной комнате, которую снимал у столяра Дюпле на улице Сент-Оноре, так же скромно одевался, не позволял себе никаких излишеств, в отличие от сильного, жадного, жизнелюбивого Дантона.

Но те, кто хорошо его знал, те, кто находился рядом с ним все эти годы, страшные и величественные годы Великой революции, годы борьбы за свободу и справедливость, знали, в чем заключается тайна Неподкупного.

Для него не имели цены житейские блага. Просторное, богато отделанное жилище, дорогая одежда, изысканные кушанья, красивые женщины – всему этому он не придавал никакого значения.

Для него существовала только одна ценность: власть над людьми, власть над тысячами, миллионами французов, возможность безраздельно распоряжаться их судьбами, их жизнями. Эта власть опьяняла его, как самый крепкий, самый выдержанный коньяк, кружила ему голову, как юная красавица. Ради этой власти он трудился день и ночь, ради нее он готов был продать свою душу... и многие поговаривали (исключительно у него за спиной), что он продал-таки ее.

Для того чтобы получить и удержать власть над страной, был только один путь: безраздельно овладеть этим залом, этими людьми – депутатами Национального конвента. Ибо в этом зале вершились судьбы революционной Франции, вершились судьбы Европы.

И этим искусством Робеспьер овладел в совершенстве.

Сначала он завоевывал этих людей своим красноречием, своей неподкупностью, громкими словами о равенстве, свободе, справедливости. Но теперь, на пятом году революции, он понял, что более надежное, более безотказное средство удержать власть – это страх.

Робеспьер держал депутатов Конвента в постоянном страхе, в постоянном напряжении. Каждый раз, когда он поднимался на трибуну, они, затаив дыхание, ждали: кого он выберет на этот раз, на кого укажет пальцем, кого передаст в руки Комитета общественного спасения, кто отправится на гильотину – и вздыхали с облегчением, если выбор падал на другого...

Робеспьер обвел зал мрачным, тяжелым взглядом.

Под этим взглядом депутаты ежились, вжимались в кресла, старались сделаться незаметными.

Кого он выберет сегодня? Барраса? Тальена? Ровера? Или кого-то из левых – Билло-Варенна? Вадье? Амара?

Робеспьер начал речь.

Как и все последние дни, он говорил о том, что революция в опасности, что за спиной ее зреет заговор, что ей грозит предательство левых и правых, что только террор, только кровь предателей могут спасти общее дело.

Но он не называл имен.

– Какое значение имеет победа наших армий, какое значение имеет отступление перед ними армий королей и их приспешников, если мы сами отступаем перед пороками, исподволь разрушающими общественную свободу? Какой смысл в нашей победе, если сами мы побеждены пороками, которые приведут нас к тирании?

Обведя зал мрачным взглядом, он проговорил:

– К тирании приходят с помощью лжи, демагогии и мошенничества. К чему приходят те, кто борется с ней, не жалея сил и самой жизни? К могиле и бессмертию!

Авторитет Робеспьера был еще так велик, что эта речь, вселившая смятение и страх в сердца многих депутатов, была встречена оглушительным громом аплодисментов.

– Имена! – кричали из зала. – Назови нам имена предателей! Они будут арестованы и преданы смерти!

Но Робеспьер не называл имен, не предлагал никакого решения. Он стоял на трибуне в какой-то странной растерянности. И тогда в разных углах зала поднялся негромкий ропот, депутаты начали вполголоса переговариваться.

– Что мы будем делать, мой дорогой друг? – вполголоса обратился Жан-Поль Лесаж к своему соседу.

– Почему вы считаете, что нас в какой-то мере касается эта речь? – осторожно осведомился депутат от Лилля. – Это пустые угрозы, он не назвал никаких имен...

– Это-то и плохо! – возразил ему Лесаж. – Бешеная Гиена рыщет совсем близко! Я уже чувствую ее дыхание! Робеспьер потому и не назвал имен, что хочет всех нас держать в страхе! Сколько достойных людей он уже отправил на гильотину! Не сегодня завтра придет наша с вами очередь! Если, конечно, мы не сделаем первый шаг...

– Мы?! Что мы можем сделать? Мы – всего лишь рядовые депутаты Конвента, кто прислушается к нам?

– Вы правы, мой друг! – Лесаж повысил голос, но тут же испуганно огляделся и зашептал: – Вы правы, мы всего лишь рядовые депутаты, но именно в этом – наша сила! Таких, как мы с вами, – десятки, и если мы объединимся, мы сможем многое. Поверьте мне, большинство депутатов боится и ненавидит Бешеную Гиену...

В самом деле, по рядам депутатов, словно огонь по сухой траве, ползло испуганное перешептывание. Между рядами сновал Фуше, обычно неразговорчивый и уклончивый в ответах. Все в этом зале знали, что Фуше – большой мастер интриги, что он, как никто другой, умеет связывать узелки, соединять незримыми нитями малознакомых друг с другом людей, сплетать в один общий узор различные, казалось бы, ничего общего не имеющие между собою события.

Кажется, именно Фуше пустил по рукам записку, которую передала депутату Тальену из парижской женской тюрьмы недавно арестованная по приказу Робеспьера Тереза Кабарюс.

Записка дошла до Лесажа, и он прочел ее вслух своему соседу.

«Мне снился сон, – начиналась эта записка. – Мне снилось, что завтра меня казнят, завтра моя голова будет отсечена ножом гильотины. Но это еще можно было бы исправить, еще можно было бы повернуть вспять, если бы среди депутатов Конвента нашлись не плаксивые слюнтяи, а настоящие мужчины...»

– Неужели мы позволим Бешеной Гиене растерзать эту смелую женщину? – проговорил Лесаж, дочитав записку и пустив ее дальше по рядам. – Неужели мы сами пойдем на эшафот, ничего не сделав для своего спасения?