Сто первый - Вячеслав Валерьевич Немышев

а в руках держит сапог кирзовый. И дрожит солдатик, колотит его мелко, мелко.

Но в сапог вцепился двумя руками, будто во что родное. Шапка-фазанка — кусок сгнившей ваты — на голове. Морда у него чумазая, рот открыт, губешки ребячьи, и сопля зеленая засохлая под носом.

Томанцев остановился над ним.

По-вдоль коридору еще человек десять: кто на корточках, кто вповалку. Их с краю таскают медсестры по одному.

Томанцев нагнулся — от солдата пахнуло гнилью — ворот ему оттянул, а там кровяные расчесы и точки черные кучками и поодиночке. Жирные точки, сытые… Вши!

— Ты чей, солдат?

Тот куренком глядит с поднизу и, заикаясь так, говорит:

— Ле-ле-лейтенантовский, — и глазами неморгающими косится на бугор рядом.

Под бушлатом зашевелилось. Показалась стриженая макушка, голова, лицо землистого цвета. Знакомое лицо-то! Томанцев лоб наморщил. Еп…

— Курить есть? — сказало лицо, будто выблевало.

Лейтенант, сто первый! Безногий!.. Томанцева в жар бросило, пот со лба оттер, вымолвить слова не может. Вот так сортировочный ляп! Есть правило спасать в первую очередь тех, кто молчит. Кто матюгами кроет от боли, тех во вторую очередь: обождут, орут, значит, силы еще есть. А этот видать так крепко молчал, что не заметили…

Сто первый черными губами пошевелил — голос у него ровный и тихий, будто и не болеет человек вовсе, а спросонья будто:

— Ты этого… этому придумай какую-нибудь болячку. Убили бы его… Я ему дал свои сапоги, чтобы держал в обеих руках и не потерял, а он один просрал в дороге. Я его потащил за собой как будто бы он раненый легко. Но он целый… Только убили бы его, если б остался там. Таких сразу убивают, я видел. Мне обидно стало, что убьют не за хер. Придумай ему болячку, напиши в своих бумажках. Слышь… Пусть пацана отпустят домой к мамке. Он мамку звал, когда их убивали. А я ему дал сапоги и говорю, ты, дура, смотри, балакай всем, что меня сопровождаешь, типа я очень важный клиент, и ты должен меня с сапогами доставить. И сам, что тоже раненый… Напишешь?

Ни слова не произнес Томанцев. Сто первый равнодушно спросил:

— Куриво есть?.. Таких как этот нельзя пускать на войну. Нельзя… Слабый он, убивают сразу таких на войне.

Томанцев вернулся в кабинет, достал фляжку с коньяком и, не отрываясь, выпил все до последней капли.

Свадьбу ведь они назначили через месяц. Свадьбу решили играть дома, чтобы по-семейному, но обязательно с аккордеоном. Старший ординатор, друг его по Афгану, так играл, так играл! И квартира, где жить молодым, была — от бабки осталась — на Спартановке: двухкомнатная и с видом на Волгу.

В кабинет ворвалась бледная Лиза.

— Папа… товарищ полковник, почему промедола нет? Да слышишь, что ли? Папа, папа…

Тому солдатику с сапогом Томанцев придумал болячку. Сам расписал историю болезни. Ровно через две недели отпустили солдатика домой к мамке. Спасти удалось почти всех — сто семьдесят девять раненых из того первого борта, который «упал» на взлетную полосу волгоградского аэродрома третьего января тысяча девятьсот девяносто пятого года. Один умер — лейтенант сто первый. Ночью тихо умер — остановилось сердце, только утром и заметили.

Мамочка и «красавчик»

— Товарищ военврач, дайте мне справку, что я дурак.

— ??

— Я машину угнал.

Старший лейтенант морской пехоты Виктор Мамочка влюбился в пулемет имени Калашникова.

— Ты мой красавчик, — ласково произносит Мамочка и гладит здоровенной ладонью казенную часть. — Скоро домой поедем. Все, отвоевали, брат…

Мамочка носил ботинки сорок восьмого размера; ботинки прохудились, и Мамочка, не найдя такого же размера, мучался, и от того у него портился характер. Он напяливал сверху уставного дранья чулки от комплекта ОЗКа, туго обматывал в голени. Так и воевал. Солдаты над ним не смеялись. Мамочка в бою схватился с одним в рукопашную: голову вывернул в обратную сторону, и шея стала сантиметров на двадцать длиннее у бородача.

Пулеметчика уже третьего по счету в его роте убило.

В том же бою, вернее, после боя к нему в дом — чей-то брошенный дом с кухнями, сковородами и цветастыми плетеными половичками — бойцы разведчики приволокли пленного и пулемет.

— В расход! — рявкнул Мамочка. Его рота за неделю боев в Грозном убавилась в солдатском поголовье на тридцать пять душ.

Пленного вывели.

Мамочка подошел к столу в центре комнаты; на столе стоял, раскорячившись сошками, трофейный пулемет. Мамочка погладил пулемет по затворной раме, потрогал патроны в ленте.

На улице близко от дома стрельнули — очередь и одиночный.

— Научились.

Мамочка подставил под зад табуретку, присел и стал внимательно разглядывать части пулемета: приклад, ствол, казенник.

В училище Мамочка стрелял лучше всех, и в военном округе Мамочка тоже стрелял лучше всех.

Мамочка стрелял так, как никто другой: имел уникальной твердости руку и хладнокровие — такое, как в анекдоте: мог сам себе наступить на причиндалы и потом медленно с умным выражением убирать ногу.

Мамочка откинул крышку ствольной коробки, вынул ленту из лентоприемника — из коробки вытянул почти в метр длинны. Рассматривает. Грамотно заряжена лента: бронебойный патрон, за ним — обыкновенная пуля с легким сердечником, третья — трассер.

— Дострелялся, гадюка.

Пленный бородач-пулеметчик, что валялся во дворе у забора, накрошил десятка два его морпехов.

Вот он, этот пулемет, в Мамочкиных теперь руках.

Хороший пулемет — это, как тонко настроенная гитара; пулеметчик — как лабух задушевник: что ни сыграет, народ стонет в экстазе, деньги сыплет горстями. Тот бородач из своего «пэка» наиграл на много поминальных маршей.

В дом ввалились солдаты, один заглянул в комнату к старшему лейтенанту.

— Товарищ старший лейтенант, там… говорят, штаб накрыли полковой. Граната в окно влетела, так всех штабных порвало.

— Чей?

— Не наш точно…

— Ну и хули?

— Виноват, тащ…

— Тушенки притащи и кипятку.

Бросив ленту, Мамочка разобрал пулемет, разложил перед собой в строгом порядке слева на право: отверточки, ершики, масленки, шомпол и кучу тряпочных полосочек, таких, какие старшина выдавал на подшивку.

Он вынул ствол и стал глядеть в него как в подзорную трубу, — чего-то разглядел, пробормотал невнятное.

Сзади тихо подкрался солдат с кипятком и тушенкой.

Если старший лейтенант занялся оружием, лучше его не тревожить — обидится.

Офицеры, кто остался еще вживых, к Мамочке заходили редко…

Удивлялись: другой в его возрасте ни одной юбки мимо не пропустит, ни одной кривой кособокой медсестры вниманием не обделит. А этот? Пострелять бы ему, да так чтоб с любого вида: да так чтобы