Соблазны французского двора - Елена Арсеньева

Несколько дней назад весь Париж собрался в Люксембургском саду, клюнув на объявление в газетах: некий аббат Миолан намеревался подняться в небо на воздушном шаре. Шар мерно колыхался, достигая своей круглой макушкою вершин самых высоких каштанов, однако отважного воздухоплавателя видно не было. Ждали два, три часа, шар не поднимался. Публика нетерпеливо спрашивала: когда начнется эксперимент? Появившийся наконец аббат важно расхаживал вокруг шара, отвечая: «Через несколько минут!»

Время шло. Аббат ходил туда-сюда, то и дело облизывая палец и подымая его, чтобы определить направление ветра, хотя лишь слепой не мог не видеть, что вершины деревьев чуть клонятся к востоку: ветер, стало быть, дул западный. Зрители с восторгом и благоговением следили за действиями воздухоплавателя, вернее, за его бездействием, но в конце концов собравшимся все это надоело; народ бросился на аэростат, изорвал его в клочки и смял корзину. Аббат Миолан спасся бегством. На другой день в Пале-Рояле и на всех перекрестках мальчишки кричали, размахивая только что отпечатанными газетами: «Кому надобно изображение славного путешествия, счастливо совершенного славным аббатом Миоланом, – всего за одно су, одно су!»

– Сей осторожный смельчак умер гражданской смертью, – уверял теперь Симолин.

Корф усмехнулся:

– Горе герою, который придется не по нраву своим почитателям! Тогда он увидит, что был всего лишь марионеткою в руках толпы.

Симолин вскинул свои редкие брови, похожие на две перевернутые запятые:

– По-вашему, народ сам делает для себя лидера?

– Избирает его, – поправил Корф. – Это лишь иллюзия, будто некий человек способен ни с того ни с сего явиться и взбудоражить толпу нелепыми идеями. Он всего лишь умелый дирижер, способный извлечь мелодию из нестройной игры разных инструментов. Однако без оркестра он всего лишь жонглер с палочкою в руках.

– Вы отрицаете роль отдельно взятой личности в движении масс? – с удивлением спросил Симолин.

– Я утверждаю ее! – с почтительным полупоклоном ответил Корф. – Хвала и слава умелым дирижерам. Однако беда, коли собственная игра приестся оркестру, – тогда он сомнет того несчастного, который принудил музыкантов играть не то и не так! Все дело лишь в удаче, в благосклонности истории…

Мария смотрела на барона с любопытством. Она не совсем понимала, о чем идет речь, но видеть мужа таким оживленным, воображать, что он обращается не только к Симолину или безмолвному Сильвестру, но и к ней, ее пытается убедить, – о, это было замечательное ощущение!

– Однако, – заметил Иван Матвеевич, – однако сейчас нам как раз предстоит увидеть лицо, к которому история была весьма благосклонна.

Он оказался прав: тотчас заиграла музыка и раздвинулся занавес – спектакль начался.

Действие мелодрамы «Петр Великий» происходило недалеко от границ России, в какой-то маленькой деревеньке на берегу моря, где русский государь под видом плотника Петра с другом своим Лефортом учится корабельному искусству и всякий день трудится на пристани. Мишю был в самом деле очень хорош в этой роли; во всяком случае, сердца русские не желали видеть подмены. Актриса Роза Рено, милая девушка лет двадцати, которую считали в ту пору лучшей певицей в Париже, играла роль молоденькой, прелестной вдовы Катерины, в которую влюбился пылкий во всех движениях сердца государь и открыл ей страсть свою. Катерина тоже безмерно влюблена, и Петр поклялся быть ей нежным супругом, слово его свято. Лефорт, оставшись наедине с государем, недоумевал и в то же время восхищался: «Бедная крестьянка будет супругою моего императора! Но ты во всех своих делах беспримерен, – ты велик духом своим; хочешь возвысить в отечестве нашем сан человека и презираешь суетную надменность людей; одно душевное благородство достойно уважения в глазах твоих; Катерина благородна душою – итак, да будет она супругою моего государя, моего отца и друга».

На этом завершилось первое действие; сдвинулись створки тяжелого занавеса, актеры вышли с поклонами; начали зажигать кругом свечи.

Мария отстранилась в тень. Пьеса глубоко взволновала ее и трогательными любовными объяснениями, и той идеей подмены, прекрасного недоразумения, коя была положена в основу сюжета. Удивительное совпадение! И нынче же вечером… Нет, лучше пока не думать о том, что предстоит. Мария сознавала, что смятение чувств не могло не отразиться на ее лице, а потому, поймав взгляд Корфа, она приняла самое равнодушное выражение, отвернулась, чтобы тут же наткнуться на взгляд господина Сильвестра. Этот смутил ее вовсе, а она с нетерпением ждала, когда антракт наконец закончится.

Действие пьесы продолжалось. Приехал Меншиков, вызвал императора и рассказал ему, что в России прошел ложный слух о его смерти, что злоумышленники подстрекают народ на бунты, – и сказал, что царю непременно следует возвратиться в Москву в сопровождении верного Преображенского полка.

Петр исчез из деревушки, Катерина тщетно искала его, а узнав, что он внезапно уехал, оставил ее, впала в жестокую болезнь. Однако, очнувшись, она узрела у ложа своего не кого другого, как любезного Петра, одетого уже не в платье бедного работника, а в роскошные царские одежды. Государь открыл ей все и провозгласил: «Я хотел обладать нежным сердцем, которое любило бы во мне не императора, но человека: вот оно! Сердце и рука моя твои, прими же от меня и корону! Не она, но ты будешь украшать ее!»

Вельможи упали на колени перед новой царицей, весь Преображенский полк вышел на сцену, радостно восклицая: «Да здравствуют Петр и Екатерина!» Государь обнял супругу, занавес закрылся… и Мария торопливо стерла слезинку, скользнувшую по щеке, надеясь, что никто не заметил ее слабости, вернее, целого мира прекрасных мыслей и чувств, который вдруг проснулся в ней и заставил трепетать. Душа ее была ясной, как нарисованное небо над счастливыми возлюбленными на сцене. Она была почти счастлива сейчас, казалось, это ее собственная запутанная любовная история вдруг приблизилась к благополучному завершению!

Почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд, она повернула голову: Корф смотрел на нее с легкой ласковой улыбкой. Мария попыталась принять равнодушный вид, но не смогла – сердце было переполнено! – и невольно улыбнулась в ответ.

– Я наблюдал за вами, – тихо проговорил Димитрий Васильевич, – за лицом вашим. Это были живые картины!

– Я… тронута, – смущенно пробормотала Мария, изумленная тем, что не улавливает в его голосе привычной холодноватой издевки. – Это все так берет за душу!

– Вы правы, – шепнул Корф. – Признаюсь, я сам едва удерживал слезы: гордился, что я русский!

– Ну что ж, – пробормотал, усаживаясь, Симолин (и он, и Корф встали, когда на сцене начались величания русского императора), – подобная пьеса имела бы успех и у нас дома, не правда ли? Одно в ней плохо: отчего это государь, Меншиков и Лефорт одеты в польское платье, а преображенцев нарядили в крестьянские зеленые кафтаны с желтыми кушаками!..

Симолин, как и Корф, говорил по-русски, забыв о Сильвестре, который, не понимая ни слова, глядел на них с любопытством; однако, словно бы вторя Ивану Матвеевичу, из соседней ложи, где сидела шумная компания французов, вдруг донеслось: