Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789-1848 - Иван Жиркевич

Множество случаев в жизни моей служат доказательством, что при всяком кризисе вместо робости в душе моей возрождается какая-то самоуверенность, твердость, доходящая почти до дерзости, и тогда обилие слов вырывается из души моей. Первыми словами, которыми я встретил приветствие Перрена, были:

– Я просил великого князя мое письмо не отдавать вам в руки. Мои дела и ссора идут с теми, которые всегда пользовались и пользуются вашим покровительством. Но дело сделано, а потому, извольте, расскажу все, что у меня на душе.

Разговор наш, в котором несколько раз задевалось самолюбие Перрена, продолжался около двух часов, и он его закончил следующим:

– Вы, Иван Степанович, говорили с таким жаром и так много на мой счет, что если бы я и желал передать все ваши слова его высочеству, ей-богу, не был бы в состоянии, да и сомневаюсь, чтобы он тогда поверил точности слов и выражений ваших. Не смею вас затруднять, ибо выполняю волю великого князя переговорить с вами, но вы бы меня облегчили, да и себя успокоили, если бы составили записку в том же самом смысле, как шел наш разговор, и я бы ее прочел его высочеству, без утайки.

– Согласен. – Сказал я, и в 10 часов вечера записка моя пошла к Перрену.

Когда я пришел на другой день в департамент, то узнал от преданного мне чиновника, что уже в общем присутствии сидят Гогель и все начальники отделений. Рапорт мой и еще какая-то записка (как я после узнал, копия с данной Перрену, ночью снятая, а к утру доставленная Гогелю) находятся там же, и приказано никого не впускать в залу без доклада; а если можно, то всем отказывать. Конклав просидел до 4 часов и разошелся пасмурно. На другой день с утра та же самая история, но в 2 часа вызывают меня в присутствие, и Гогель, держа в руках мой рапорт, сделал мне пять вопросов, – с видимой целью смешать меня, – но которые только дали мне возможность удостовериться, что если не подлинная моя записка, то точная с нее копия – в руках его. Получив от меня короткий ответ, разрешил выйти, и на следующий день он по всем предметам моего рапорта, кроме пяти словесно отобранных ответов, потребовал дать дополнительные объяснения. В этот день все чиновники моего отделения по особому представлению военного министра получили денежное вознаграждение и с признательностью благодарили меня «за жертву собой». Зная всю хитрость и злобу враждующих ко мне, я взял предосторожность при объяснениях на письме присовокупить и данные мной ответы на словесные вопросы…

Прошло еще несколько дней. Общее присутствие собиралось ежедневно, чего прежде не было. Горев, которому поручена была редакция по составлению против меня обвинительного акта, после каждого присутствия бегал с бумагой в руках к Перрену и всегда возвращался с пасмурным видом, приветствуя меня каждый раз, ибо нельзя было миновать того места, где я занимался. Я видел приближающуюся грозу и ожидал только, с которой стороны грянет гром. Наконец, по приезде в Петербург герцога Веллингтона его высочество приказал обоим директорам артиллерийского и инженерного департаментов прибыть на квартиру герцога для представления, и перед выходом подошел ко мне адъютант его высочества, вскормленник и ученик мой, сослуживец по гвардии, князь Долгоруков,[362]который сказал мне вполголоса:

– Ну, батюшка Иван Степанович! Сегодня читали мы с его высочеством рацею против вас на шестнадцати листах! Признаюсь, было что читать, а еще более писать это! Но не опасайтесь ничего. Его высочество вполне оценил кляузы и не выдаст вас!..

Когда же великий князь вышел в залу с герцогом, то, приближаясь к нам, сказал по-французски:

– Вот артиллерийский департамент, – и, как будто не заметив Гогеля, стоявшего с прочими начальниками отделений в голове линии, начал с меня:

– Подполковник Жиркевич. Я в виде опыта начал с него, чтобы преобразовать совершенно этот департамент, находя, что гражданские чиновники не всегда понимают и (не всегда) ведут дела как следует. – И на меня взглянул с особенным одобрительным взглядом.

Через два дня после этого, опять явился ко мне в отделение Перрен и с пасмурным видом сказал мне, что «его высочество, получив от меня записку и в то же время против меня рапорта Гогеля, прислал мне сказать, что ему очень хотелось бы прекратить эту распрю и в особенности избежать малейшей о том переписки. Кроме того, не соглашусь ли я на посредничество? Он выбрал к тому известного добрейшего человека генерал-лейтенанта Федора Ивановича Апрелева, состоящего при его высочестве. Но если я не согласен на сие лицо, то чтобы сам указал, кого желаю иметь посредником».

Не знаю, может ли внимание и милость простираться далее и мог ли я отказать в согласии на это?

Федор Иванович Апрелев, пред которым я почитал себя ребенком, ибо едва ли он не был уже тогда генерал-майором, когда я только-только лишь поступал в корпус, прислал за мной, обошелся со мной необыкновенно ласково, усадил меня и спросил:

– Скажите, сделайте милость, что у вас за история с Гогелем? Его высочество поручил мне разобрать и, буде можно, помирить вас обоих. Я вас знаю и почитаю как благороднейшего человека и Гогеля уважаю тоже, но только не предвижу, что я могу тут сделать. На словах Гогель закидает меня своими суждениями, а писать – он поведет так, что и концов не найдешь, да и великий князь запретил мне принимать что-либо писанное. Признаюсь вам, это дело для меня совершенная комиссия! Что вы ссоритесь с Гогелем, меня это нисколько не удивляет; но вы задели в записке вашей Перрена. В его руках, так сказать, участь и будущий ход службы сыновей моих. Если я возьму вашу сторону, посудите сами, чего ждать должно для них. Ради Бога, научите меня, как бы все кончить и свести вас с Гогелем. Я безотговорочно все сделаю, что вы ни укажете!

– Попросите его высочество, чтобы он выпустил меня из департамента, – сказал я, – и с моей стороны все дело кончено.

– Нет, – возразил Апрелев, – единственное условие великого князя, чтобы вы непременно остались в департаменте.

– Вот один случай, где для меня воля его высочества имеет свой предел, – отвечал я. – Я должен выйти из департамента для чести своей – в настоящем чине или даже солдатом, видно уже такова судьба моя.

Этим разговором окончилось предложенное мне посредничество…

Происки чиновников. – Дело о перевозке орудий. – 60 тыс. рублей вместо 700 тыс. рублей. – Швензон. – Решение дела по жалобам на начальство. – Смена Гогеля.

Время шло своим порядком. Я продолжал работать и трудиться с усиленной энергией. Настал февраль. По делу о вооружении польских крепостей на торги в департамент никто не явился. В Риге и в Киеве выпросили цены громадные: в Риге более 10 рублей, а в Киеве 12 рублей с пуда и еще с оговоркой, что если торги не будут сейчас утверждены, то они отказываются, потому что путь с каждым днем все более и более портится. По расчету моему, вся операция по перевозке обходилась бы казне свыше 700 тыс. рублей. Ко мне являлся на квартиру какой-то еврей, но мной не был принят, а на другой день в отделение пришел еврей, украшенный четырьмя или пятью медалями, объявил, что он подрядчик, за которым остались торги в Киеве, что время не терпит, что для больших орудий нужно устраивать особого рода повозки, могущие служить для зимней и летней перевозки, что от этого цены немного высоки, и если я потороплюсь этим делом, то ему и мне будут выгоды. Тут же явился гофмаклер Краммер, получавший за каждый подряд свои куртажные по 2 копейки с рубля, и вежливо просил меня объявить ему, как идет и как я полагаю разрешить это дело. Я ему объяснил, что это вполне будет зависеть от военного министра, которому я уже готовлю доклад, и они, раскланявшись со мной, ушли в полной уверенности, что я не отказываю в своем согласии на их дело. Но в тот же самый день я изготовил записку и отослал готовую для подписи к Гогелю, где, повторяя вкратце прежнюю переписку, прибавил, что в то время, когда началась переписка, департамент не мог распоряжаться еще запасными орудиями, предназначенными для финляндских крепостей, ибо хотя и предвиделось уничтожение некоторых, но положительно ничего еще о том нельзя было сказать, ибо зависело совершенно и единственно от воли государя. Но что теперь открывается возможность, не разоруживая Киева и Риги, взять орудия на берегу Невы из арсенала, и хотя морской министр Моллер и находил затруднения в даче военных судов для перевозки, но русское купечество, вероятно, найдет свои выгоды перевезти орудия и снаряды до Данцига. Далее же департамент предположения свои простирать не может, но что положительно известно, что плоскодонные суда легко ходят вверх по Висле до Плоцка, и если правительство признает возможным испросить от прусского согласие на дальнейший пропуск орудий, то, вероятно, сыщутся в Данциге желающие поднять тяжести по крайней мере до Плоцка, а может быть, и до Варшавы; между тем, как бы департамент ни спешил операцией, зимний путь пропадает, а с получения разрешения и совсем уже пропадет, и орудия принуждены будут ожидать другой зимы. На вооружение вновь Риги и Киева потребуется вновь более миллиона рублей. Гогель подписал, и записка в тот же вечер пошла к министру, но разошлась с предложением от него, в коем говорилось, «что хотя частным образом, но известно, что торги по сей операции кончены, министр требует решительно, чтобы это дело было кончено, не теряя минуты времени, ибо уже на все состоялась положительная высочайшая воля».