Отморозки: Другим путем - Андрей Земляной

– Это нас устраивает, – уронил Анненков спокойно. – Когда вы сможете свести нас с нужными людьми на заводе и каков размер вашего вознаграждения?

Оружейник опять погрузился в размышления. Если выехать завтра, то дня через три, много – через четыре, Анненков сможет встретиться с заправилами Мотовилихи. Сколько ему понадобится времени – сказать трудно, но при таком натиске – вряд ли много. Он озвучил свои расчеты, офицеры кивнули, а Анненков снова спросил:

– Ваше вознаграждение? Сколько лично вам, ваше превосходительство?

– Мне?! Изволите шутить, милостивый государь?!

– Почему вы так решили, ваше превосходительство? Всякая работа должна быть оплачена, так что…

– Я состою на службе и получаю жалованье от государства! Мне сего достаточно! – отчеканил Федоров. – Я готов вам помочь, потому что почитаю это дело важным и нужным для Отечества! А за подачки… – он задохнулся от возмущения и потому закончил скомканно: – Мне ничего не нужно!

Полковник посмотрел на Анненкова и произнес непонятную фразу:

– Не один ты весь в белом, превосходительство…

Анненков хмыкнул и представил своих спутников:

– Полковник Львов, Глеб Константинович. Наш технический гений…

– Не столько технический, сколько химический, – улыбнулся полковник, пожимая протянутую руку. Ладонь у него была жесткой, сильной и шершавой от мозолей. – Хотя и в технике кое-что петрим… Мне бы чуть позже переговорить с вами, ваше превосходительство.

Федоров попросил оставить титулование и поинтересовался, о чем тот желает с ним говорить. Выяснилась удивительная вещь: винтовка с ее мощным патроном не так уж и нужна на передовой: редко, когда стрелять требуется дальше, чем на восемьсот – тысячу шагов, а основной бой идет на дистанции до пятисот шагов. Поэтому появилась идея: взять патрон пистолета «маузер С-96» и сделать под него оружие, стреляющее очередями. Эдакий пистолет-пулемет…

– Мы тут набросали… Не откажитесь взглянуть, – и с этими словами он вытащил откуда-то из-под кителя небольшую тетрадь и протянул ее Владимиру Григорьевичу.

Федоров взглянул и удивился еще больше. В тетради, которая представляла собой скорее технический регламент, были чертежи, принципиальные схемы и описания процессов изготовления нового оружия. Он углубился в чтение и уже минут через пять понял: перед ним сидит оружейник такого высокого класса, какого ему еще встречать не доводилось…

– Вы во Франции обучались, Глеб Константинович, или в Германии? – спросил Федоров, отложив тетрадку.

– Почему вы так решили? – удивился тот.

Федоров усмехнулся:

– Вы используете исключительно метрическую систему, – пояснил он, всем своим видом показывая, что разгадал гостя. – Даже мою автоматическую винтовку на две с половиной линии обозначили в миллиметрах. Это, батенька, только у французов да у германских инженеров принято…

– Вы и правы, и нет, – помолчав, ответил Львов с какой-то осторожностью в голосе. – Я – самоучка, но учился по немецким и французским книгам.

Федоров кивнул, но ни на секунду не поверил собеседнику. Если Львов – самоучка, то перед ним сидит такой гений, какому Ломоносов и в подметки не годится. А полковник – скорее боевой офицер, чем инженер или механик. Может быть, эти чертежи и описания попали к Анненкову в качестве трофея? Но поговорив со Львовым, он убедился в том, что тот уверенно ориентируется в кинематических схемах, параллелограммах сил, сопротивлении материалов и прочем. Только очень волнуется, даже потеет, но это – понятное волнение начинающего изобретателя, встретившегося с маститым…

Так и не поняв, что это за странный полковник, Федоров согласился принять участие в работе, пообещал Анненкову всемерную помощь в делах, и они расстались, весьма довольные друг другом. Про себя же Федоров решил, что обязательно дознается: что это за полковник Львов, где он учился и у кого?..

– …Ты чего это такой, словно тебя выстирали и отжали? – спросил Анненков у Львова, который, выйдя от Федорова, первым делом снял фуражку и отер вспотевший лоб.

– Тебя бы так, – вяло огрызнулся тот. – Я по твоей милости сейчас словно опять экзамены сдавал. По теормеху, сопромату, начерталке, матведу и еще деталям машин, кажись. Да еще такому профу, у которого шпоры не проканают[114] …

– Но ты ж вроде выплыл? – с интересом спросил Анненков. – Или прокололся?

– Вроде выплыл, – устало ответил Львов. – А все ты, блин: давай ППШ, давай ППШ! Маузерами обойтись не могли?

– Ну, хочешь, в следующий раз я пойду объяснять? – усмехнулся Борис.

– На фиг, на фиг! – замахал руками Глеб. – Это мне тогда сначала тебя всем этим премудростям учить придется, а читать институтский курс за пару дней я как-то не готов…

Николай II шагал по кабинету. Дойдя до угла, он круто, по-военному четко поворачивался, точно выполняя на параде команду «Кругом!», и также мерно шагал обратно. Возле заваленного свежими газетами царского стола в кресле неподвижно, напоминая сидящую египетскую статую фараона, застыл Распутин. Казалось, что он не обращает внимания на метания хозяина Земли Русской, но иногда вспыхивающие из-под кустистых бровей глаза ясно говорили: он все видит.

– Ты ему веришь? – спросил Николай на ходу и, не дожидаясь ответа, пошагал дальше.

– Верю, – только и сказал Распутин.

– А если я их прямо сейчас велю казнить? – снова не останавливаясь, спросил царь. – Может, все удастся остановить?

– Нет, – ударило в ответ. – Сил у тебя, папа, нет таких. Их много, а ты… Татищев, да я, да вот этот есаул…

– А если я прямо сейчас Юсупова, Пуришкевича и Дмитрия арестовать велю? Здесь и сейчас?

– А в чем ты их обвинишь? – Распутин поднял на императора колючий взгляд. – Что ты их в холодной держать станешь за то, чего они еще и не сделали?

– Да! Наша воля!

– Папашка, ты это кому другому скажи, а себя не обманывай. Тебя ж через день-два – как императора Павла Петровича… Или как деда твоего…

Николай остановился, опустил плечи и вдруг расплакался, точно мальчишка, рассадивший коленку. Распутин встал, подошел поближе и начал успокаивать императора, воркуя словно маленькому какие-то глупости.

– Что?! Чем я им не угодил?.. – всхлипывал он. – Разве я?.. За что?!!

– За доброту, папашка, – отвечал ему Григорий Ефимович. – За доброту твою и сердце мягкое… Был бы жестким, как отец, – они б дрожали, лишний раз дохнуть бы боялись…

Вдруг Николай резко перестал рыдать и поднял голову: