Милый друг Ариэль - Жиль Мартен-Шоффье

— Естественно, вы ничего не знаете об этой организации. И никому не скажете о ней ни слова. Ни одной живой душе. Даже вашему мужу. Даже вашей дорогой матушке…

Я кивнула. Что делать, другого выхода у меня не было. Я позволила себе лишь одно мелкое проявление независимости: отказалась от его шофера и вернулась домой пешком. Я шла и упивалась мечтами. Париж снова принадлежал мне. И месть Кергантелеков не заставит себя долго ждать.

Вернувшись в Париж, я первым делом перевезла все вещи Фабриса на площадь Дофины. Это я называла «Ни пяди земли врагу!» Я не собиралась покидать мою любимую квартиру, которую следователь Лекорр попытался сделать непригодной для житья. Он залепил своими этикетками каждую безделушку, каждую картину, каждый предмет обстановки. Мне чудилось, будто я живу на блошином рынке, но содрать эти печати я не могла — мне пришлось бы отвечать за это перед законом. Я оставила в квартире ту мебель, на которой эти самоклеющиеся бумажонки можно было как-то замаскировать, остальное спустила в подвал, а кое-что прикупила заново. Теперь интерьер квартиры создавал впечатление большого пустого пространства — точно такой же простор царил в жилых домах XVII века. Беспорядочная куча пожитков моего дорогого супруга внесла теплую, интимную нотку в этот торжественный вакуум. У Фабриса просто талант всюду располагаться привольно, как река в весеннем паводке. Он играет в гольф раза три в год, а на теннис ходит только во время международных турниров с участием Франции, но его спортивные сумки, как, впрочем, и все остальное — рюкзаки, буклеты нашего агентства, газеты, — валяются на полу по всей квартире… Я уж не говорю о его книгах и дисках. И о телевизоре, который он не выключает ни днем, ни ночью. И о музыке, которую он слушает круглые сутки, на полной громкости. Началась новая эра: выходя по утрам из спальни, я уже не испытывала чувства, будто попала в музей. И это мне очень даже нравилось. Я не люблю давить на других и не беру на себя непосильные задачи: я давно уже отказалась от мысли приучить Фабриса к порядку, это так же безнадежно, как поджарить ком снега. И потом, с какой стати я буду менять его нрав, когда он всюду приносит с собой радость. И я снова прониклась его обаянием — прониклась до такой степени, что даже больше не изменяла ему. Впрочем, я бы и не смогла, при всем желании. Мне пришлось распрощаться с Роменом, его единственным соперником.

Я вовсе не собиралась этого делать. Вернувшись в родные пенаты, я точно так же как ни в чем не бывало вернулась и в «Royal-Vendôme». Я уже не могла обходиться без роскоши, даже без чужой. И не собиралась каяться в своей вине или гордиться своим пребыванием во Флери, как орденом Почетного легиона. Меня не коснулась даже тень беспокойства: важные толстухи, мокнущие в этом бассейне, давным-давно сплавили такие понятия, как «благородство» и «совесть», в кладовые прошлого, вместе со словами «коммунизм» и «баррикады». Их мужья все до единого ловчили не хуже наперсточников, разворовывая общественное достояние. И мораль их совершенно не волновала. Более того, они ее побаивались. В этом слове звучат религиозные нотки, от которых их воротит, ибо мораль влечет за собой милосердие. Я знала, что услышу за спиной две-три ехидные реплики, но была уверена, что все быстро забудется. При моем появлении никто не позволил себе никаких комментариев; мне выдали клубные полотенца со всеми подобающими выражениями сдержанного гостеприимства; позже рядом с моим шезлонгом поставили стакан свежевыжатого апельсинового сока, с той же заботой, с какой поднесли бы бокал шампанского — или чашу с цикутой. Успокоившись, я долго, как прежде, плавала в бассейне, а потом отправилась в комнату Ромена, чтобы предаться нашей рутинной гимнастике, — обожаю рутину. Там тоже все прошло без сучка без задоринки. Он набросился на меня, грубо сорвал халат и вздернул кверху мой бюстгальтер — торопливо, как сметают вещи со стола, расчищая место для работы. Это больше походило не на флирт, а на бешеное вторжение неотложки. Мне показалось, что ему очень меня не хватало. Впрочем, он сам мне это сообщил, едва взявшись за дело. С ним всегда рано или поздно приходилось разбавлять беседой любовный процесс, поскольку он отличался чисто швейцарской размеренностью — более страстной, конечно, но столь же бесшумной. Неожиданно, совсем тихо, словно делая довольно рискованное признание (нужно заметить, что его голова находилась между моими грудями и рот был сильно занят, а значит, и мысли тоже), он пробормотал, что мне лучше бы хорошенько запомнить этот миг. С какой стати? Потому что в следующий раз мы встретимся в другом месте. Это заведение не желает больше видеть меня в своих душевых. Я содрогнулась, как будто мне плюнули в лицо. Приподнявшись на левом локте, я резко отпрянула назад, проехалась голыми ягодицами по столу и выкрикнула, точно фурия, бросающая проклятие:

— Я правильно поняла, что, как только ты словишь кайф, мне надо сваливать отсюда?

Ромен большим умом не отличается. Он никогда не знает, как реагировать на мои выходки. Может, я просто его разыгрываю? Он колебался. И сомнения заставили его выбрать смех — короткое, отрывистое хихиканье, которое подействовало на меня как холодный душ. Уже через пять минут я, даже не высушив волосы, плюхнулась в такси. Моя новая жизненная программа вкратце выглядела так: супружеская верность. По крайней мере на ближайшее время. И, нужно сказать, она пришлась мне вполне по вкусу. Мне вообще все по вкусу — и супружеская жизнь, и остальное.

В девять утра консьержка оставляла на коврике у двери газеты и пакет круассанов; я забирала все это и играла в приготовление завтрака. «Элль Декорасьон» был бы в восторге от наших трапез. Я расставляла на низеньком столике перед диваном с видом на Сену столовое серебро, достойное чайных церемоний в «Савое». Единственное, что я умею готовить, — это тосты; чтобы они не остыли, я заворачивала их в безупречно отглаженную салфетку. Я выжимала апельсины, чистила яблоки, а иногда — правду сказать, довольно часто — трапеза кончалась кормлением грудью: нужно же было побаловать моего милого муженька, и я ему ни в чем не отказывала. Да и кто бы удержал свое либидо при виде моих дразняще-коротеньких ночнушек из коллекции Sabia Rosa. Что же касается моих ужимок в ту минуту, когда я намазывала джем на гренки, то это вообще был конец света, тут и мертвый бы возбудился. В общем, все было прекрасно. Мы обожали друг друга. Откуда и ярость Фабриса после прочтения интервью, которое Александр дал «Экспрессу». Я подчеркиваю: не моя, а именно Фабриса. Лично я первым делом убедилась, что выгляжу на снимке хорошо. Признаюсь откровенно: это главное, что меня волновало. Они нашли отличную фотографию, сделанную на Трините[99], где мы с Александром присутствовали на открытии регаты. На ней я была ну просто конфетка. Я вроде бы следила за стартом и при этом не хохотала, как безумная, не носила темных очков, и плечи у меня были прикрыты. Это было самое важное. Александр мог болтать все что угодно — мой вид опровергал любые порочные предположения. Нелегко описать женщину эдакой Мессалиной, когда фотодокументы показывают ее прелестной обывательницей, поглощенной зрелищем регаты. Успокоившись, я передала газету Фабрису, который взялся за чтение. Вслух.