Мечта для нас - Тилли Коул

В душевой было тихо, никому, кроме меня, не пришло в голову помыться посреди ночи, и я радовался одиночеству. Мои ладони скользили по холодной плитке, колени разом ослабли, а в сердце звучала проклятая музыка, раскалывая его пополам. Только теперь помимо отцовского лица я видел еще и личико Бонни. Я помотал головой, силясь прогнать эти видения, потому что не мог выносить такого наплыва эмоций. Я просто тонул в воспоминаниях и новых страхах.

В голове мельтешили цвета, словно взорвался разноцветный фейерверк, мышцы живота напряглись, сердце бешено стучало, а ноги то и дело вздрагивали. Я рухнул на пол, горячая вода, льющаяся мне на голову, сменилась холодной. А потом пришли слезы. Слезы смешивались с водой, застилали глаза, стекали на пол. Вот только легче мне не становилось.

Избавиться от этих чувств можно было только с помощью «дара», которым я был наделен с рождения. Я кое-как сел и посмотрел на свои трясущиеся руки, сжал кулаки, борясь с желанием разбить костяшки о стену. Но я не стал этого делать, потому что потребность творить заслонила собой все прочие желания. Мои руки – это инструменты, только они помогут мне выплеснуть эти эмоции.

Есть люди, считающие синестезию Божьим даром. Отчасти так и есть, не буду отрицать. Но из-за этого дара я временами испытывал такие сильные эмоции, что не мог с ними справиться. На мой взгляд, это самое настоящее проклятие. Я видел свои чувства, ощущал, мог попробовать на вкус, и разум протестовал против такого изобилия переживаний. Когда я думал о Бонни, когда вспоминал о последней встрече с отцом… Я согнулся пополам, потому что боль в животе стала невыносимой, словно кто-то лупил меня по ребрам бейсбольной битой; в сердце накопилось столько печали, что трудно было дышать.

Я перевел дыхание и поднялся на ноги. Натянул одежду прямо на мокрое тело и побежал. Стрелой промчавшись через двор, я оказался у здания музыкальных классов, влетел в дверь и заскочил в первую же аудиторию. Я не стал терять времени и включать свет – просто сел за пианино и открыл крышку. В огромное окно светила луна, заливая черные и белые клавиши серебристым сиянием.

Серебро.

Было такое чувство, будто отец сейчас наблюдает за мной, указывает мне дорогу к счастью, с которой я сбился. Музыка, моя величайшая, потерянная ныне любовь, нашла меня снова, благодаря одной девушке в фиолетовом платье.

Это она мой ниспосланный Богом дар. Именно Бонни снова вернула меня к жизни.

Руки опустились на клавиши, и, закрыв глаза, я начал играть. Мелодия, побудившая меня забросить классику и переключиться на электронную музыку, изливалась из моей души, – так рвется на волю узник, который столько лет провел в камере, что потерял счет годам. Я растворился в нотах. Своей музыкой я рассказывал о том, как моя мама вошла в комнату и сказала, что папы больше нет, что на пороге нашего дома появился офицер и принес солдатские жетоны. В ночь, когда я узнал о смерти отца, мое сердце разбилось вдребезги от боли и сожаления. Музыка заполнила собой все пространство вокруг меня, так что я не мог вздохнуть. У меня болели руки, а я все играл, играл и играл. Теперь из моего сердца изливались новые ноты – кажется, они всегда жили в моей душе. Душа разрывалась, но руки не сделали ни одного неверного движения. Воспоминания падали мне под ноги, как гранаты, но пальцы уверенно вели меня по этому минному полю.

Потом, когда музыка закончилась, взорвавшись напоследок градом выстрелов, когда отзвучало последнее «прости», обращенное к павшему солдату, герою войны… моему герою… руки замерли. Глаза открылись, казалось, будто в них насыпали песка… но теперь я мог дышать.

В сознании намертво отпечатался цветной узор получившейся мелодии – дань памяти моему отцу. Питер Дин.

– Папа, – прошептал я, и это слово разнеслось по комнате печальным эхом. Я прижался лбом к крышке пианино, наверняка зная: эта вещь – лучшее из всего, что я когда-либо написал. Половина тяжкого груза, давившего мне на плечи, исчезла. Я поднял голову и вытер слезы, думая о том, что есть человек, которому нужно услышать эту вещь.

Мне придется сыграть ее еще раз.

Когда Бонни вернется, она услышит эту музыку.

Мне нужно, чтобы она ее услышала.

Нужно, и все тут.

Бонни

Я лежала в постели и слушала музыку, как вдруг вошел Истон. Я села, стянула с головы наушники и протянула руку. При виде брата мне стало горько.

– Истон, – хрипло прошептала я. Я старалась дышать глубоко и размеренно, но легкие мне больше этого не позволяли. Поудобнее откинувшись на подушку, я стиснула зубы – даже такое незначительное движение потребовало огромных усилий.

Но когда брат взял меня за руку, я сразу почувствовала прилив сил. Истон присел на край кровати. Глаза у него покраснели, лицо было бледное.

– Со мной все хорошо, – сказала я, постаравшись крепче сжать его ладонь.

Истон слабо улыбнулся:

– Только не ври мне, Бонни. Ты никогда меня не обманывала, и сейчас не нужно начинать.

На этот раз слабо улыбнулась я:

– Я твердо намерена поправиться.

– Знаю. – Брат уселся рядом со мной, и мы привалились к спинке кровати. Я не выпускала его руку. Даже в детстве мне становилось легче, если мы с ним держались за руки, и сейчас ничего не изменилось.

– Прошло десять лет, – сказал он хрипло. Я кивнула. Десять лет назад у меня начались проблемы с сердцем. Глаза Истона сияли… гордостью? – Ты отчаянно сражалась, Бонни.

Мне не удалось сдержать слезы.

– И ты тоже.

Истон насмешливо фыркнул, но я говорила искренне.

– До тебя мне далеко. – Он вздохнул и постучал себя по виску указательным пальцем. – Я убежден: содержимое моей черепушки напрямую связано с твоим сердечком. – У меня внутри все упало. – Думаю, когда нас только зачали, я уже был связан с тобой. Когда твое сердце начало отказывать, то же самое случилось и с моим мозгом.

Я передвинулась, так чтобы сесть напротив брата, и сжала его щеки ладонями.

– Между твоим мозгом и моим сердцем нет никакой связи, Истон. Твое здоровье в полном порядке. – Я коснулась кожаного напульсника, который брат носил не снимая, и сдвинула его, так что стал виден шрам на запястье. У Истона на скулах заходили желваки, когда я провела пальцем по выпуклому рубцу.

Грудь обожгло резкой болью.

– Ты должен мне пообещать, Истон. – Я посмотрела в его голубые глаза. – Пообещай, что всегда будешь сильным, вне зависимости от того, что случится. Не поддавайся своим внутренним демонам. – Истон отвел глаза, и я потянула его за руку. – Обещай, что поговоришь со своим психотерапевтом. С мамой, папой, с Кромвелем. Хоть с кем-нибудь.

– Кромвель ничего не знает. Только вы, ребята, в курсе.

– Тогда поговори с нами. – Я с тревогой смотрела на брата. – Как ты сейчас?