Варшава и женщина - Елена Хаецкая

– Ничего не понимаю, – сказала мама.

– А чего тут понимать, – подал голос Ярослав. – Русские танки уже за Бугом и через день-два выйдут к Висле. Так что спекуляция временно накрылась медным немецким тазом.

Пани Ирена метнула в Яся злобный взор, а мама разволновалась:

– Русские так близко? Откуда ты знаешь?

– Ну, мама… – протянул Ясь.

Мама сконфуженно замолчала. Пани Ирена сразу же засобиралась к себе и попрощалась даже как будто оскорбленно.

– Напрасно ты, Ясь, – зашептала мама, когда та ушла. – Ты ведь знаешь, что без ее помощи мы бы не продержались.

– Спекулянтов много, – отмахнулся Ясь. – Жизнь у нее, видите ли, наладилась…

– Чем я сегодня буду вас с отцом кормить? – скорбно поинтересовалась мама.

Но тут пришел Стан, и душещипательный разговор пришлось оборвать.

За последний год Станек очень вырос. Это произошло как-то внезапно, поэтому с лица Станека не сходило теперь удивленное выражение. Он сделался носат и выглядел всегда голодным, даже когда был вполне сыт. Мама Ярослава говорила, что у нее при взгляде на Станека просто слезы наворачиваются.

Станек не стал даже проходить в комнату. Он топтался у вешалки и говорил, вытягивая шею, чтобы Ярослав лучше его слышал (Ясь тем временем торопливо одевался):

– Советские танки форсировали Буг! Факт уже достоверный. Драпает немец, слышишь, Ясь? Как говорит Марек, полный удиралес.

– А Мариан где?

– Не знаю… Странный он стал в последнее время.

– Он влюбился, – сказал Ясь.

Стан искренне поразился услышанному:

– Да ну?

– Ты совсем как маленький, – сказал Ясь, выходя в прихожую. – Мама, мы пошли.

Мама на миг вынырнула из кухни.

– Куда?

– Если повезет, то грабить винные склады.

Громкоговорители на улицах вещали что-то не вполне связное. У каждого стояла толпа, где пытались одновременно внимать и дискутировать по поводу услышанного. Друзья постояли немного, но ничего путного из дикторского голоса не выловили и спустя минут десять ушли.

Во второй половине дня через Варшаву потянулись километровые обозы. Крестьянские телеги и разбитые грузовики забили Иерусалимские аллеи. Трамвайное движение было из-за этого прервано, трамваи остановились в самых неожиданных местах, иные даже не закончив поворота, словно их подбили, и оттуда выплеснулись люди.

Сплошным потоком шли и шли на запад немцы. Это были совсем другие немцы, совершенно не похожие на варшавских. Не было среди них ни чиновников с их преувеличенным чувством собственного достоинства и ухватками мелких жуликов, ни толстомясых охранников, ни эсэсовцев с их зловещим лоском. Отступающие солдаты были покрыты толстым слоем пыли. Они тупо покачивались в кузовах, все разом валясь то вправо, то влево. Те, что шли, бессмысленно глядели перед собой. Почти все зевали. Усталость делала их одинаковыми, скучными.

В толпе рядом с Ясем радостно свистнули. Проходивший совсем близко солдат вдруг встретился с Ясем глазами. Под серой каской Ясь разглядел лицо немолодого человека, может быть, сапожника или кондитера, который ужасно устал заниматься не своим делом.

Обоз все тянулся и тянулся. Стоявшие кругом люди смеялись, уже не таясь. Какой-то гражданин показывал вермахтовцам фиги и самозабвенно шептал: «Вот вам! Вот вам!». Немцы не обращали на это никакого внимания.

А где-то в нескольких сотнях километров от Варшавы, по дороге на Люблин, ехала на броне советского танка девушка-регулировщица. Горящими глазами смотрела она по сторонам, так жарко впитывая увиденное, словно хотела вложить в свое сердце каждый куст, пожеванный гусеницами танков, каждую выбоину на дороге. Ее обветренные губы шевелились – она непрестанно сочиняла стихи:

Залитые кровью луга

И оскверненные нивы

Омоем мы кровью врага…

Это была Жужа. Ее стихи печатались в батальонной газете. Она сочиняла их по-польски и по-русски, пока стояла с флажками, указывая путь ревущим победоносным колоннам. В тучах пыли, словно окутываемая лучами славы, одетая в убеленную семи потами гимнастерку, утопая в сапожищах, как Кот из сказки Шарля Перро (о, невозвратное детство! о, Варшава!..), под гудящими небесами, Жужа наконец-то обрела счастье.

В газете было про одного старшего лейтенанта, тяжело раненного еще на территории Литвы, – у него на груди обнаружили залитую кровью газетную вырезку со стихотворением Жужи «Мы вернемся, мы отомстим».

«Не знаю, кто написал эти строки, – сказал военкору героический старший лейтенант, – но в груди этого поэта бьется сердце настоящего бойца. Его стихи поднимают нас на бой». На смазанном фотоснимке, помещенном возле заметки, был изображен красивый молодец в бинтах. Жужа носила этот снимок в нагрудном кармане.

Она вернулась, как и обещала. Впереди ждала Висла.

22 июля, ночь.

– Ты так никогда и не помиришься с отцом? – спросила Малгожата.

– У нас разные взгляды на жизнь, – сказал Мариан. – Учти, я вообще тяжелый человек. Пожалеешь еще, что со мной связалась.

– А кто не тяжелый? – отмахнулась Малгожата.

– Стан…

– Он просто еще маленький.

В небе опять загудело – третий раз за ночь. Марек приподнялся на локте, сминая подушку.

– Это советские, – сказал он зачем-то.

Мимо окна раз или два скользнул луч прожектора. С каждым днем эти лучи делались все жиже. Поначалу вся ночь от них вскипала, зенитные орудия вели непрерывный огонь, но день ото дня немцы выдыхались: войска ПВО покидали Варшаву, и русские делали в небе над столицей, что хотели.

– Валерий считает, что необходимо действовать в полном контакте с русскими, – сказал Марек. – А я так не думаю. Хватит у нас пороха, чтобы обойтись без них. Варшава должна быть польской!

– Это ведь не нам с тобой решать, – сказала Малгожата и обняла его.

– Линия фронта неуклонно приближается, – зловеще молвил Марек, утыкаясь носом Малгожате в шею. – Как от тебя пахнет удивительно… Почему от тебя всегда пахнет молоком?

– Потому что я не курю. – И она крепко поцеловала его.

– Как тебя называли в детстве? – неожиданно спросил Марек.

Малгожата засмеялась.

– Только ты меня так, пожалуйста, не называй…

– Ну, как?

– Хватька…

– Как-как?

– Потому что я все хватала, не глядя. Обжигалась…

– Бедненькая моя Хватька. – Мариан погладил ее по волосам и прижал к себе. Малгожата возмущенно пискнула, а Мариан засмеялся. В небе безнаказанно гудели советские самолеты. Где-то в ночи, при разорительно ярком свете, потные немцы упихивали свое барахло в чемоданы, а дебелые фрау с ужасом косили в окно: «Майн готт, Фритц, почему мы так спешно удиралес? Неужто все столь шлехт?» – «Практически капут, майн херц», – отвечал Фритц, смахивая с носа каплю. Завернувшись в плащ-палатку, спала усталая Жужа, и глядел на нее в ожидании завтрашней встречи темный город Люблин. А советский летчик Панасюк, вернувшись из боевого вылета, отдыхал в кругу боевых товарищей с чаркой и цигаркой и был вполне доволен жизнью.