Красный рок - Борис Евсеев

Серов пошевелился, и Хосяк, то ли отвечая на это движение, то ли пресекая возможные возражения, заговорил еще горячей, торопливей:

– И осуществить мы все это сможем, сможем! Потому как на Земле теперь наша воля! Мы и есть «скорая помощь»! Только не вылечиться всем вам поможем, а глубже и навсегда в безумие погрузиться! И по России таких карет, как наша…

Петух в который раз уже затрепыхался, забился в корзине.

– Пеца, пеца, пецушок… Золотой окорочок… – заворковала Калерия, и тут же крышка корзины, как на кипящем котле, дважды подпрыгнула, слетела на пол, из корзины выставился всклокоченный, кучеряво-седой Академ, а вслед за ним выглянул слегка придушенный, с огромным, безумно раззявленным клювом и сбитым набок гребнем петух.

– Брешут! Брешут они всё! – завизжал Ной Янович и, ловко выпрыгнув из корзины, кинулся на белую грудь Хосяку. – Они прибили ее! Или ударили так… специально… так ударили, чтобы память отшибло! Я слышал, как они договаривались, когда она сошла! Слышал! Они потом побежали ее догонять! А я не спал, потому что лекарства не пил! Он! Он! – Ной Янович внезапно оставил Хосяка, скакнул к растворенному в кабину окошку, вцепился коричневыми лапками в загривок водителю. – Полкаш прибил!

Петух, перевозбужденный машинным хаосом, снова закричал, забился в черно-седой пене и вмиг, выпустив крылья, спланировал на косенькую Академову спину… Машину как следует тряхнуло, повело в сторону, она замедлила ход, Серов вскочил, ударил что было силы Хосяка носком кроссовки под колено, Хосяк со стоном скорчился, машину завертело юзом на месте, и Серов, отворив дверь, повалился кулем на шоссе…

* * *

Он сидел под деревом в небольшом заброшенном московском сквере. Слезы текли по небритым желтоватым от йода щекам. Спасения от голоса, звенящего и потрескивающего в голове почти беспрерывно, звенящего по-новому, зловеще-тонко, изничтожающе, – не было. Уже почти сутки убегал он от «Скорой», сначала отсекшей его от дачи, а потом и от квартиры в Отрадном. Убегал, скатывался на окраины Москвы, до ближних пригородов, потом опять возвращался в центр. Он смертельно, по-звериному устал, возбуждение ни на минуту не покидало его, и только после страшных напряжений воли или каких-то юродских выходок голос стихал. Но юродствовать в Москве было непросто, а углубляться в пригороды Серов боялся. К нему несколько раз подходили – правда, пока не задерживали, отпускали – милиционеры. Он начинал рассказывать туповатым раскормленным муниципалам про Хосяка, петуха, Академа, хватал их за руки, его лениво, с брезгливой рассеянностью отталкивали. Он понял: в следующий раз кто-нибудь из милиционеров просто отправит его в Кащенку. А ведь там Хосяк его враз настигнет. Там-то он наверняка все ходы-выходы знает! Значит, осталось одно: бежать, скрываться! Менять транспорт, уходить от пеленгующего его местонахождение голоса, уходить от самого себя, от своего вопящего мозга, уходить от обыденности, включенной в сеть этого всеобщего поля безумств…

Сил не было. Страшно хотелось спать. Серов верил уже, что жену отпустили, что с ней ничего не случилось. Но он почему-то все никак не хотел отдать требуемые у него воротынцевские листы.

«Отдам, отдам, – шептал он про себя, – но потом, позже».

Несколько минут назад голоса в мозгу стали гаснуть, почти пропали. Серов понял: между ним – принимающим – и «передающей» появилась какая-то преграда. С громадным облегчением он расправил плечи, огляделся. «Куда меня занесло? Не иначе, как к черту на кулички!»

Вытекал из-под ног и бежал к еле видному озерку узенький маслянистый ручей, дома вокруг были какие-то нежилые, тянулись бетонные заборы; деревьев, кроме как в этом крохотном сквере, тоже почему-то не было. Серов сидел на выдолбленной из бревна скамейке со спинкой. «Не могли, не могли они убить ее! Академ – спятил! Людное место, день, Зеленоградская! Ее не могли и не должны были, а меня – убьют. Обязательно! Потому Хосяк так в машине и разоткровенничался… А разговоры Калерии насчет какого-то дела – это так, для отвода глаз… Надо вернуться окольными путями в Сергиев! Там экран, там преграда и, главное, Колпак там, Колпак! Он ведь говорил, что «паутину» с меня обмахнул, вот так паутина! Застряли мы в ней, запутались, как мушки, – и я, и Лена! Лена, Лена… Нет! Не могли они…

Серов встал, пошел из скверика вон, но, как только он миновал длинный, каменный, выводящий, как оказалось, к огромному мосту забор, голос Калерии забился, заполоскался в мозгу вновь:

– Дима… Дим… Ты где? Куда ты пропал! Академ спятил! Зачем нам убивать Лену? Зачем? Дима… Дим… Отзовись… Включись в наши поиски! Мы не тебя, мы истину ищем! Вместе искать будем! Мы хотим с тобой работать! Ты – замечательный объект! Ты сильный, мощный! Я тебя, только тебя хочу! Хосяк спит, он меня не слышит… Я устала тебя вызывать, Дим…

Серов изо всех сил пытался остановить мыслепоток, вскипевший в мозгу в ответ на последние фразы Калерии, но сделать этого не мог, с надсадой тяжкой сознавая: его опять, вновь засекли, его не оставят в покое никогда! Жизнь кончена…

– Дима… Дим… Отзовись… погоди, постой. Отдай бумажки, и мы отстанем. Не хочешь к нам – езжай, куда хочешь. Хочешь – в Сергиев. Хочешь – на Луну. Хочешь – в Кащенку. Чудак-человек! Кто же тебе про петуха поверит… Дима… Дим…

Серов, еле переставляя ноги, двинулся назад, к спасительному каменному забору, в сквер. Он сел, закрыл глаза…

* * *

Прокурор Землянушина Дамира Булатовна с удивлением и раздраженьем немалым смотрела на следователя Ганслика и оперативника Клейцова.

– Кто вам позволил снова устанавливать наружное наблюдение? Серов не преступник! Мы просто хотели задать ему несколько вопросов. За другими надо было следить в свое время…

– Без «наружки», высокочтимая Дамира…

– Оставьте ваш парикмахерский тон!

– Три недели назад, сняв наружное наблюдение, мы его как раз и потеряли. Он у нас…

– У вас!

– Он у нас с вами шут знает где все это время слонялся! Теперь, здрасте-пожалуйста – объявился! И где же? В Сергиевом Посаде. Юродствует, Христа ради! Очень, скажу вам, удобненькая формочка для того, чтобы скрывать гмм… определенные намерения и замыслы.

Маленький, кругленький следователь Ганслик надул, обижаясь, свои мясистые и опять же кругленькие щечки, но тут же воздух из-за щек выпустил, обмяк, смолк…

– Хорошо. Пригласим его сюда. Или нет… Я сама съезжу в Сергиев. Около Лавры, говорите, юродствует? Ну, стало быть, там с ним и побеседую…

* * *

– Встань, пес! – Серов дернулся, с трудом разлепил веки. Шел снег: первый, подвесной, киношный, мягкий. Под снегом буровато-серые стены приобрели враз цвет кирпичный, от грязи-пыли очищенный. Завиднелась, засвербела в воздухе, – как долгая ранка под кожей, – башенка резная, тонкая, тоже каменная. Снег скрал брошенные машины, брезент, скамейки. И выступило из снега, выломилось из хозпостроек красно-кирпичное, резное, раньше не замечавшееся крыльцо.

Скользнул с крыльца в снег человек в круглой шапке, в долгой шубе до пят, с посохом в руке, скользнул человек горбоносый, ястребиноокий, гордый, но изможденный и словно бы высосанный кем-то. Съедаемый болезнью, явно сдерживая и пересиливая себя, он тихо постанывал. Увидев Серова, горбоносый попытался приосаниться, но из этого ничего не вышло. И тогда человек впал в гнев, стал бессильно Серову посохом грозить.