Тридцать третье марта, или Провинциальные записки - Михаил Бару

* * *

В углу церковной лавки серпуховского Владычного монастыря стоит стол, а у стола — пожилая пара и пишет заздравную записку. Вернее, пишет жена, а муж стоит, вздыхает, мается и с неизбывной тоской смотрит в сторону прилавка, уставленного бутылками с церковным кагором. Жена старательно выводит имена и шепчет про себя:

— Вера, Анатолий, Елена…

Муж вдруг спрашивает:

— Это что ж за Елена такая?

— Со второго этажа. Ты ее не знаешь. Да какая тебе разница-то?

— Почему это не знаю? — раздражается муж. Может, и не знаю. Нужна она мне больно. И вдруг прибавляет: — тогда и Татьяну впиши.

* * *

Посетил с дружественным визитом Серпуховский историко-художественный музей. Мы с ним дружим очень давно, хотя и редко встречаемся. В среднем раз в десять лет, не чаще. Посмотрел на старых голландцев, на передвижников. Поскрипел вытертым паркетом. Подышал воздухом старинного купеческого особняка. Погладил мраморные, в трещинках и оспинках, подоконники. Пожертвовал толику денег на реставрацию. В одном из залов стояла фанерная тумбочка, в которые обычно собирают пожертвования на дела церковные. Собственно, она такая и была, только нарисованный храм закрывала бумажка, написанная сотрудниками музея. Когда деньги свои засовывал в прорезь жертвенной тумбочки, старушка, что за залом присматривает, сказала: «Дай Бог здоровья». Обветшал мой друг. Сильно обветшал. Латунные таблички на картинах темнее темного. Что написано, и не разобрать почти. Смотрел по памяти. Помню, где Рокотов, а где Левицкий, где Шишкин, а где Айвазовский. Картин много — висят и в залах, и в коридорах, и в полутемных закоулках. Как больные в переполненной районной больнице. Не стонут, не жалуются. Позолота с рам облупилась, лепнина с потолков высматривает, как бы шмякнуться поаккуратней, чтобы не задеть старушек-смотрительниц. А старушки… Никто уж и не упомнит, когда их в последний раз реставрировали. Тихо-тихо они шуршат по залам, даже и паркет под ними почти не скрипит. Уж когда уходил, то подумал, что неплохо бы мэра серпуховского за его отношение к музею подвесить за яйца перед входом. Мэр, конечно, скажет, что он-де не виноват, что это все при его предшественнике музей дошел до такой разрухи…. А и предшественника за это же самое место рядом подвесить. Пусть оба повисят, подумают на этаком досуге о судьбах нашего общего культурного наследия.

* * *

Снегу навалило по колено. Мороз еще, конечно, не воевода, но уже и не простой стрелец. По такому морозцу и поехал я покупать себе зимнюю шапку на серпуховской рынок.

Продавец, жгучий брюнет-кавказец, в своем вступительном слове — докладе тосте о достоинствах той шапки, на которую я имел неосторожность посмотреть, сказал, что ей не будет ни сносу, ни сглаза. В их семье такие шапки передаются от отца к сыну, а от сына к внуку. И все равно — шапка не снашивается. Чтобы добро не выкидывать, потом отдают какой-нибудь дворовой жучке или мурке, а те уж в ней хотят сами бегают в лютые холода, а хотят щенят с котятами высиживают. Отдельно было сказано о достоинствах меха и замшевого верха. Выходило так, что если погладить рукой замшевый верх, а сразу за ним жену и после этого еще и не убояться сравнить нежность замши и жены… После этих слов я решился на примерку. Шапка была хороша, конечно, но, как мне показалось, немного тесновата, о чем я и сказал продавцу.

«Брат», — ответил тот, — «посмотри на свою голову. Она такая же, как и моя». Мне эта шапка даже чуть-чуть велика, потому, что у меня нет твоей бороды. Он снял с моей головы шапку и надел на свою. Потом он вновь надел ее на меня, а мою старую шапку, в которой я был, нахлобучил на себя. «Ну», — сказал он, — «ты видишь разницу? Каким ты пришел сюда и каким можешь уйти?» Я колебался. В последующие пять минут он перемещал шапки с головы на голову со скоростью опытного наперсточника. Я и не заметил, как в процесс примерки вовлекли стоящего рядом похмельного мужичка с бутылкой пива. Его бритая голова была размером с большое антоновское яблоко и приблизительно такого же цвета. На нем, кстати, моя старая шапка приободрилась. Когда от моей головы уже шел пар, я сдался. Продавец настоял, чтобы я шел домой в обновке. Для старой шапки мне был выдан пакетик и наказ отдать ее первой попавшейся жучке.

Товару теперь на серпуховском рынке много и разного. Продавцы поют на разные голоса. А уж обходительны…

— Мужчина, Вам понравится. Вы ж посмотрите, какая кожа! Практически телячья.

— А по виду свиная… Точно свиная.

— Мужчина, верьте мне, верьте. Оно, конечно, свиная, но на ощупь практически телячья. Курточки свежие, только утром привезла. Еще тепленькие. Телятинка…

— И почем кило?

К прилавку подходит семейная пара. Он — мужчина в расцвете сил с неликвидами размера эдак шестидесятого. Она… он отдыхает.

— Вова намеряй-ка вон ту, с пуговичками на боках.

— Женщина, ну что вам сказать? Просто очень! Верьте мне. И Владимиру обязательно понравится.

— Рукава что-то длинноваты.

— Ой, да что вы, женщина. Он начнет ходить, будет руками размахивать — они поднимутся. Вы посмотрите, какие у вашего мужа руки… Он же ими как размахнет…

— Морщит она как-то.

— Женщина, разве она морщит? Вы бы видели, как морщит. Она вам чуть-чуть улыбается. Вот вы, когда улыбаетесь…

— Вова, ну что ты молчишь? Как тебе?

Вова поднимает руки. Вздыхает и шевелит губами-сардельками. Опускает руки.

— Восторга нет, Лена. Вот нет и все.

А вот прилавок с банными халатами. Все махровое, по самое не могу, конвульсионных расцветок. Турция, одним словом. У прилавка стоит немолодая супружеская пара. Пропорций неописуемых. Стоят, едят жареные пирожки, размером с кирзовый сапог снежного человека. С той стороны прилавка — бойкая старушка.

— Молодой человек, купите своей девушке халатик. Гляньте, какие весенние…

— У… э… Клава…. — издает супруг, готовясь откусить пирожок по локоть.

— Миш, это… а… — неуверенно отрыгкликается супруга.

— Да вы приложите, приложите, — не унимается старушка.

Клава прикладывает к могучей груди один из халатов. Миша смотрит на нее, судорожно сжимая пирожок в руке. Из пирожка показывается капля повидла, моля о пощаде…

— Девушка, да вы возьмите не этот, а другой, с надписью. Смотрите, какие надписи чудесные. Вот — «Я тебя хочу». Выходите вы из ванной, вся в таком халатике… Старушка закатывает оба глаза, изображая лицом название второй симфонии композитора Скрябина.

— Кла…ва…ва…

Старушка вздыхает.

— Да вы не волнуйтесь, мужчина. Все ж по-английски написано. Кроме вас и не поймет никто.

Перед отъездом домой зашел я в какой-то ларек с самоваром и выпил стакан чаю. К чаю взял «бутерброд с рыбой грудинкой». Именно так и было написано на ценнике. На вид и вкус — обычная грудинка. Может, раньше она и была рыбой, а потом жизнь ее так ломала и корежила, что она и освинела. По-всякому в жизни бывает. Половину от этого бутерброда скормил воробьям, скакавшим тут же, под и на столиках. Я, кстати, заметил, что, если летом кормить воробьев, то они просто с шумом и гамом клюют крошки, которые ты им бросаешь. А вот понюхавшие первого морозца воробьи клюют и заглядывают при этом преданно тебе в глаза.