Лицо войны. Военная хроника 1936–1988 - Марта Геллхорн

не слышала, мисс Фуонг хранит ему верность. Она успешная акушерка и даже владела маленькой деревенской лечебницей для женщин, но завистливый конкурент донес на нее южновьетнамскому правительству Зьема – мол, у нее нет права работать. Полагаю, дело было в некой махинации с налогами. Ее посадили в тюрьму на 45 дней. После этого неприятного опыта мисс Фуонг узнала, что Зьем приказал жителям ее деревни переехать в новое укрепленное поселение, чтобы отделить крестьян от вьетконговцев. Она взяла в долг 40 000 пиастров – целое состояние, – чтобы построить еще одну лечебницу, но денег не хватило, и строительство встало.

В этот момент с ней связались северяне и сказали, что в этой деревне у нее не получится заработать на жизнь, а кроме того, ее наверняка снова посадят в тюрьму за долги. По этим простым материальным причинам мисс Фуонг присоединилась к вьетконговцам и стала медсестрой. С 1960 по 1964 годы она ухаживала за больными и ранеными в разных точках своей провинции. Затем она покинула северян по крайне интересной причине: вьетконговцы не позволили ей вступить в партию, потому что, по их словам, она из мелких буржуа. (Мисс Фуонг нам подтвердила, что все вьетконговцы – поголовно коммунисты.) В их системе всю выгоду получали только члены партии; к тому же она устала от тяжелой работы, которая не приносила никакого заработка ни ей, ни ее семье. Кроме того, она строго осуждала сексуальную распущенность партийных чиновников (гражданских администраторов): они, будучи неженатыми, спали с девушками, и это возмущало добродетельную мисс Фуонг. Поэтому она уехала в деревню своих родителей; боевых действий в том регионе не было.

В начале этого года деревню без всякого предупреждения разнесли бомбами и белым фосфором; все сгорело, фруктовые сады были уничтожены, 20 человек – убиты или ранены. В деревне было около 20 вьетконговцев, но поскольку у них не было ни имущества, ни семей, о которых нужно заботиться, они успешно сбежали в безопасное место. После первой бомбардировки прилетели наши самолеты, транслировавшие пропаганду «Раскрытых объятий», кто-то из партизан открыл огонь по самолетам. После этого мисс Фуонг сбилась со счета, сколько было бомбардировок, и артиллерия обстреливала их каждую ночь. Своих раненых они привезли сюда, в больницу в Митхо. А другие люди теперь живут в замаскированных хижинах на рисовых полях – это их единственная надежда на выживание.

Могли ли они перебраться в деревни под контролем Южного Вьетнама? О да, сказала мисс Фуонг, но только те, у кого там родственники, или кто-то из членов семьи служит в правительственной армии, или люди с профессией, или с деньгами; сейчас примерно полдеревни переселилось на территорию под контролем правительства. Самые бедные крестьяне остались. Они не верят, что смогут найти работу где-либо еще, они говорят, что все, что они умеют делать, – это работать на земле, на своей земле они и останутся, суждено им жить или погибнуть.

Жизнь в деревнях ужасна: коммунисты заставляют платить огромные налоги, забирают 30 % всего, что у тебя есть, будь то деньги или рис; обе стороны уводят мальчиков в армию; выращивать овощи не получается – в любой момент может начаться налет, и люди держат максимум несколько кур да свинью на семью; все голодны и постоянно боятся; вьетконговцы становятся все злее и надменнее; и любой житель деревни знает: если приходили партизаны и стреляли по самолетам, грядет страшная бомбежка.

Но все же бедняки цепляются за эту кошмарную безнадежную жизнь в своих деревушках, что доказывает: во Вьетнаме отлично работает сарафанное радио и крестьяне знают, в каких жалких условиях существуют беженцы. Я спросила, как народ относится к правительству Южного Вьетнама. Голубиный голос мисс Фуонг изменился, стал неожиданно резким и громким. Май перевела:

– Говорит, что они ненавидят обе стороны и им все равно, кто победит. Они хотят только мира, чтобы работать на полях в безопасности.

«Они» – звучит мудрее, чем «мы», учитывая положение мисс Фуонг.

Не подумав, я буднично спросила, не страшно ли ей, что ее семью накажут за дезертирство. И тут она разрыдалась. Скорбь по собственной семье, ненависть к обеим сторонам, ужас перед нашим оружием, жажда мира – вот искренние чувства мисс Фуонг; вполне вероятно, что их разделяет большинство вьетнамских крестьян. Может быть, со временем получится прогнать всех крестьян с их земли, чтобы вьетконговцы-фанатики перемерли от голода. Правда, при таком сценарии от голода вымрет вся страна. С воздуха заброшенные рисовые поля выглядят клочками песчаной пустыни.

Как быть! На то война, и нет,

Увы, без этого побед![107]

Изгнанные

В официальных материалах, которые вручают сотрудникам американской прессы, говорится: «Когда правительство (Вьетнама) начинало строить лагеря, были опасения, что если сделать их слишком привлекательными, возникнет класс профессиональных беженцев». Очень смешно, как и многое из написанного в таких бумагах; у вьетнамского правительства нет времени на заботу о привлекательности лагерей для беженцев. Лагеря есть везде, но беженцы живут не только в них; вокруг Сайгона и двух больших городов, в которых я была, выросли гектары шатких лачуг, и это правило, а не исключение. Данные о количестве беженцев разнятся и все время противоречат друг другу; на хаос, вызванный самим бегством, накладываются пропаганда и бюрократия. Абсолютно точно, что миллионы вьетнамцев были вынуждены покинуть свои дома, и по мере того, как обостряется война, трагически обостряется и ситуация с беженцами. Они бегут, спасая свои жизни, а затем неустанно борются за выживание на новых местах.

Мы с моим переводчиком на тот день, молодым вьетнамским журналистом, поехали через мост в пригород Сайгона, в район, который считается опасным после наступления темноты. Несколько километров мы ехали вдоль широкой грязной реки мимо маленьких полуразрушенных домов – впрочем, здесь растут деревья и бродит несколько фермерских волов, что создает желанное ощущение пространства и тишины. Затем мы оставили машину, потому что дорогу основательно затопило. По грязной тропинке мы направились в сторону от реки, пытаясь найти лагерь беженцев.

Где же правительство «начинало строить лагеря»? На территории старой свалки бесконечные ряды покосившихся крошечных хижин будто бы плавают в грязи и зеленой стоячей воде. К ним примыкают несколько рядов недостроенных домов из цементного кирпича. В воздухе стоит едкий запах мусора. Группа маленьких детей и мальчиков, еще не достигших призывного возраста, собралась под грязным куском брезента, держащегося на шестах, – видимо, это и есть «места для отдыха и развлечений»? Дети чинили древний велосипед. Мы попросили отвести нас к главному в лагере.

Появился молодой симпатичный парень в чистой белой рубашке и темных брюках; ему двадцать три, он руководит 2325 людьми, живущими здесь, и человек он явно незаурядный. Он учится на втором курсе факультета естественных наук Сайгонского университета и надеется со временем стать преподавателем. Учитывая, где и как он живет, сам факт, что он учится, – уже серьезная победа.

Молодой человек отвел нас в большой самодельный сарай с высоким потолком, построенный из гофрированной жести и разномастных кусков древесины; для лагеря это одновременно административное здание, школа и церковь. Начался муссонный ливень, и стук дождя по жестяной крыше звучал так яростно, будто над нами молотили вертолеты. В солнечные дни под этими жестяными крышами, новшеством из Америки, жарко и душно, как в печи, но раньше я не задумывалась об альтернативе – этом безумном шуме дождя.

Чтобы заглушить дождь, мы кричали друг другу, а во время особенно сильных порывов оставалось только пожать плечами, ждать и курить мои сигареты. В ходе этого крикливого разговора выяснилось, что эти беженцы – крестьяне-католики из Северного Вьетнама. Всей деревней вместе со своим священником они переселились южнее в 1954 году, когда Женевские соглашения разделили страну, – как мы знаем, тогда предполагалось, что под наблюдением нейтральных сторон в 1956 году пройдут всеобщие выборы, которые позволят объединить государство и выбрать правительство. И все же крестьяне-католики в 1954 году целыми деревнями покидали север в страхе, что коммунистический режим объявит их религию вне закона. Так что эти люди переехали в центральные регионы