Лавандовая комната - Нина Георге

В последнее время я часто представляю себе, как мы играем с отцом. И разговариваем. И смеемся. Ах, Катрин, столько всего еще нужно обсудить и сколько еще поводов для смеха!..

На что ушли последние двадцать лет?

Юг, Катрин, – пестро-голубой.

Здесь не хватает твоего цвета. От него все вокруг засияло бы еще ярче.

Жан

Эгаре купался в море каждое утро до наступления жары и каждый вечер перед заходом солнца. Он понял, что для него это единственный способ смыть с себя печаль, отполоскать себя изнутри.

Он пробовал и молиться. В церкви, разумеется. Пробовал петь. Он совершал походы по гористым окрестностям Санари. Он рассказывал сам себе вслух историю Манон, в кухне или в своих походах, на рассвете. Он кричал ее имя чайкам и канюкам. Но это редко помогало.

Раненое время.

Печаль часто приходила ночью, когда он вот-вот должен был уснуть. Она хватала его за горло в тот самый момент, когда он уже готов был плавно пересечь границу бодрствования. Он лежал в темноте и горько плакал, мир съеживался до размеров его комнатки, и он еще острее чувствовал свое одиночество и сиротство. В такие минуты он со страхом думал, что уже никогда не сможет улыбаться и что такая боль никогда не пройдет – не может пройти!

Ему лезли в голову бесчисленные «а вдруг…». Например, отец умрет за игрой в петанк. Или мать начнет разговаривать с телевизором и таять от горя. А вдруг Катрин читает его письма своим подругам и вместе с ними смеется над ним? Его охватывал ужас при мысли, что он никогда не избавится от этой тоски по тем, кого любит.

Как же ему все это выдержать, если так будет продолжаться до конца жизни? Неужели кто-то вообще способен выдержать такое?

Иногда ему хотелось оставить, забыть себя где-нибудь, как веник или зонтик.

И только морю было по силам справиться с его печалью. Наплававшись вдоволь, Эгаре переворачивался на спину, ногами к берегу, и, покачиваясь на волнах с широко расставленными пальцами, сквозь которые струилась вода, он предавался воспоминаниям о днях, проведенных с Манон. Он смотрел на эти картины до тех пор, пока не почувствовал, что в душе нет больше ни капли горечи о том, что все это далеко позади. Только после этого он отпускал, отталкивал от себя это время, как кораблик.

Он все качался и качался на волнах и постепенно, медленно, проникался доверием. Не к морю – боже упаси! – это была бы большая ошибка! Жан Эгаре проникался доверием к себе самому.

Он не сломается. Он не утонет под тяжестью чувств.

И после каждого такого «сеанса», каждый раз, доверившись морю, он терял очередную каплю страха.

Это был его способ молиться.

Весь июль, половину августа.

Однажды утром (море было спокойным и ласковым) Жан заплыл чуть дальше, чем обычно. Там, на просторе, далеко от берега, наплававшись и нанырявшись вдоволь, он почувствовал наконец сладкую потребность отдохнуть. В груди его разливался мир и покой.

Возможно, он задремал. А может, это были грезы на границе сна и бодрствования.

Он стал медленно погружаться на дно – вместе с морем, которое все уходило куда-то вниз, пока не превратилось в теплый воздух и мягкую траву. Пахло свежим шелковым ветром, вишнями и маем. Воробьи прыгали прямо по подлокотникам шезлонга, в котором сидела… она.

Манон. Она ласково улыбалась ему.

– А ты что здесь делаешь?

Вместо ответа, он подошел, опустился на колени и обнял ее, положив голову ей на плечо и прижавшись к ней, словно желая спрятаться у нее на груди.

Манон нежно ерошила его волосы. Она совсем не изменилась, – казалось, она не стала старше ни на один день. Она была такой же юной и сияющей, как та Манон, которую он видел в последний раз в августовский вечер двадцать один год назад. От нее пахло живым теплом.

– Мне так больно, что я не приехал к тебе. Какой я был дурак!..

– Конечно, Жан, – ласково прошептала она в ответ.

Что-то вдруг изменилось. Он словно вдруг увидел себя глазами Манон. Он словно воспарил вверх и поплыл сквозь все времена, сквозь всю свою нелепую жизнь. Он насчитал два, три, пять Эгаре в разных «возрастных категориях».

Вот один – какой стыд! – Эгаре, сидящий над своей географической картой в виде огромного пазла, который он собирает и тут же разрушает, чтобы все тут же начать сначала.

Вот еще один Эгаре – один в своей спартанской кухне, сидит, уставившись в стену. Под голой лампочкой, уродливо свисающей с потолка. Жует сыр из «долгоиграющей» вакуумной упаковки и такой же хлеб прямо из полиэтиленового пакета. Потому что запретил себе есть то, что ему нравится. Из страха вызвать какое-нибудь ненужное движение души.

Еще один Эгаре – игнорирующий женщин. Их улыбки. Их вопросы: «А что вы делаете сегодня вечером?» Или: «Позвоните мне?» Их сердечное участие, когда они чувствуют своими антеннами, которые бывают только у женщин, что в нем зияет огромная печальная дыра. И их стервозность, их непонимание того, что он не желает разделять секс и любовь.

Потом опять что-то изменилось.

На этот раз Жану показалось, будто он, словно дерево, сладко тянется в небо. И в то же время летит – то порхает бабочкой, то реет канюком вдоль склона горы, чувствуя, как ветер продувает его оперение. А потом камнем падает в воду и стремительно плывет, наслаждаясь способностью дышать под водой!

В нем пульсировала незнакомая, упругая, неиссякаемая сила. Он понял наконец, что с ним произошло…

Когда он проснулся, волны прибили его почти к самому берегу.

Но по какой-то непонятной причине этим утром, после плавания, после своих воздушно-морских грез, он не чувствовал привычной печали.

Он испытывал злость.

Ярость!

Да, он видел ее, да, она показала ему, какую нелепую, никчемную жизнь он прожил. Как стыдно было ему за это одиночество, в котором он чахнул, потому что у него не хватило смелости проявить доверие еще раз. Полное доверие – потому что в любви иначе невозможно.

Он разозлился еще сильнее, чем в Боньё, когда увидел лицо Манон на винной этикетке.

– Merde!..[72]– крикнул он прибою. – Дура! Идиотка!.. Какого черта тебе приспичило ни с того ни с сего умереть в середине жизни?

Позади, на асфальтированной дорожке, на него изумленно уставились две женщины, совершавшие утреннюю пробежку. Он на секунду смутился, но тут же рявкнул на них:

– Ну, в чем дело?

Его переполняла, его душила обжигающая, кричащая злость.

– Почему ты просто не позвонила, как все нормальные люди? Что это еще за фокус – ничего не сказать мне о своей болезни! Как ты могла, Манон, спать рядом со мной столько ночей и ничего не говорить? Fuck! Боже мой, какая же ты… дура!