Французский дворянин - Стэнли Джон Уаймен

Оставшись наедине со мной и убедившись, что нас никто не слушает, монах тотчас заговорил:

– Подумали ли вы о том, что я говорил вам сегодня ночью? – грубо спросил он, сразу отбросив тот слащавый тон, которого держался в присутствий Франсуа.

Я холодно отвечал, что подумал.

– И вы понимаете свое положение? – быстро продолжал он, стоя передо мной, положив сжатый кулак на стол и глядя на меня исподлобья. – Или сказать вам больше?.. Но нет, довольно! Не будем тратить время попусту. Вы – тайный поверенный короля Наваррского. Мне поручено узнать ваши планы и его намерения, и я думаю сделать это.

– Да?..

– Я готов купить их.

Глаза его сверкнули таким выражением алчности, которое заставило меня быть еще более настороже.

– Для кого? – спросил я, решившись пустить в ход то же оружие, которым действовал мой противник: выражать негодование, как молодой, не знающий света человек, было бы бесполезно.

– Это мое дело, – медленно отвечал он.

– Вы желаете знать слишком много, а говорите слишком мало, – возразил я, зевая.

– А вы играете со мной! – крикнул он, вдруг взглянув на меня так язвительно и с таким мрачным видом, что я чуть не вздрогнул. – Тем хуже для вас, тем хуже для вас! – с яростью продолжал он. – Я явился сюда, чтобы купить ваши сведения. Но если вы не желаете продать их, то есть другой путь. В один час я могу разрушить ваши планы и отправить вас в тюрьму! Вы находитесь теперь в положении рыбы, попавшейся в сети, но еще невытащенной. То же и со всеми теми, которые возражают против Святого Петра и его церкви!..

Монах вдруг впал в свою восторженность, которая не позволяла мне решить окончательно – был ли это только бездельник или отчасти и изувер?

– Я слышал, как вы говорили нечто подобное о короле французском, – насмешливо заметил я.

– Вы верите в него? – воскликнул он, сверкая глазами. – Вы были там наверху и видели его битком набитую комнату, его 45 дворян и швейцарцев в серой форме? Говорю вам, весь этот блеск – только призрак: и он исчезнет, как призрак. Сила и слава этого человека скоро покинут его. Разве вы не видите, что о нем уже не может быть и речи? Во Франции есть только две силы – Святая Лига, которая господствует по-прежнему да проклятые гугеноты: между ними и идет борьба.

– Теперь вы выражаетесь яснее.

Он сразу отрезвился и взглянул на меня со злобой и ненавистью, не поддающимися описанию.

– Охо-хо! – пробурчал он, показывая свои желтые зубы. – Мертвые не рассказывают сказок… А что касается Генриха Валуа, то он так любит монахов, что уж лучше бы вам возвести обвинение на его любовницу. Что же касается вас, то стоит мне только крикнуть: «Вот, гугенот и шпион!» – и если бы он любил вас даже больше, чем Квелюса или Можирона[100], то и тогда не посмел бы стукнуть пальцем о палец, чтобы спасти вас.

Я знал, что он говорит правду, и с трудом сохранял тот равнодушный вид, с которым начал наш разговор.

– А что, если я уеду из Блуа? – спросил я, желая лишь услышать, что он скажет.

– Вы не можете уехать, – ответил он. – Вы окружены сетью, де Марсак: у каждых ворот поставлены люди, которые знают вас и получили указания, как действовать. Я мог бы убить вас: но я хочу получить от вас сведения. За них готов заплатить вам 500 крон и отпустить вас на все четыре стороны.

– Чтобы я мог попасться в руки короля Наваррского?

– Он в любом случае отречется от вас, – горячо ответил он. – Он имел это в виду, друг мой, когда выбирал такого неизвестного поверенного. Он отречется от вас… Ах, Боже мой! Подоспей я часом раньше, и поймал бы Рони, самого Рони!

– Тут недостает третьего лица, – ответил я. – Как могу я поверить, что вы заплатите мне и отпустите меня, когда я скажу вам то, что знаю?

– Я поклянусь! – серьезно ответил он, обманутый моими словами. – Да, я дам вам клятву, де Марсак!

– Лучше дайте шнурок от вашего башмака! – воскликнул я, давая исход своему негодованию. – Обет попа стоит свечки… или полутора свечек, не так ли?.. Мне нужно несравненно более существенное обеспечение, отец!

– Что же именно? – спросил он, мрачно посмотрев на меня.

Видя возможность выхода, я ломал себе голову, чтобы придумать условие, которое повернуло бы колесо фортуны и отдало бы его в мою власть. Но мне ничего не приходило в голову, и я сидел, глядя на него бессмысленно.

– Ну-с! – сказал монах, нетерпеливо возвращая меня к сознанию действительности. – Какого вам обеспечения?

– В настоящую минуту я еще не знаю, – медленно ответил я. – Я нахожусь в затруднительном положении. Мне нужно время подумать.

– И избавиться от меня, если бы это оказалось возможным? – с насмешкой ответил он. – Вполне понимаю. Но предупреждаю вас, что за вами следят: куда бы вы ни пошли, что бы вы ни делали, на вас устремлены преданные мне глаза.

– Понимаю, – хладнокровно ответил я.

Он с минуту стоял в нерешительности, глядя на меня со смешанным выражением недоверия и злобы, мучимый и страхом упустить добычу, если бы он дал мне отсрочку, и опасением ничего не достигнуть, если прибегнет к силе. Я, со своей стороны, наблюдал за ним. По силе его волнения я мог судить об его преданности делу и о могуществе партии, за которую он боролся. Мне опять пришла в голову мысль выпутаться одним хорошим ударом. Но меня удержало нежелание напасть на безоружного человека, как бы он ни был низок и подл, и уверенность в том, что, являясь ко мне, он заранее принял все меры предосторожности. Когда он нехотя, сопровождая свои слова мрачными угрозами, предложил мне подождать три дня, но ни часу больше, я согласился, так как не видел другого выхода. На этих условиях, не без некоторых пререканий, мы и расстались. Я слышал, как он, крадучись, тихими шагами стал спускаться с лестницы.

Если бы я хотел преувеличить то, что было, или вымыслом приукрасить свои приключения, то, при некоторой доле изобретательности, я мог бы заставить вас подумать, будто я своим освобождением из сетей отца Антуана обязан самому себе, и рассказал бы историю всевозможных приключений, достойную пера самого Брантома[101]. Но, не имея ни желания, ни повода возвеличивать себя, я должен сознаться, что случилось как раз обратное. В то время, когда я меньше всего работал над своим освобождением, мой противник наверно погубил бы меня, если б не странное стечение обстоятельств, в котором ясно была видна рука Провидения.