Любовь - Рихард Давид Прехт

Потребность человека в любви не является ущербной. Это нормальное ожидание общественной человекообразной обезьяны, интеллект и чувственность которой позволяет ей заново и в другой форме пережить важнейшие элементы своей былой детской привязанности. В модели ущербности психоаналитики, напротив, повторяют типичную ошибку большинства биологических эволюционных теорий, гласящих: если в мире что-то существует, то это что-то должно обладать определенной функцией. С точки зрения психоанализа это значит: оно должно что-то компенсировать.

Мне, напротив, думается, что любовь между полами ничего не компенсирует, она просто продолжает связь, но иными средствами. В раннем детстве нас приводит в волнение мысль о предстоящем Рождестве. Во время полового созревания место Санта-Клауса занимает одноклассник или одноклассница. С биологической точки зрения это означает, что в пубертатном периоде мы переходим в другое жизненное измерение. Важные прежде точки отсчета теряют свое значение, их место занимает новая топография отношений. Вместе с изменением окружающего мира и с усилением его влияния большее значение приобретает то, что происходит «не само по себе». Теряет свое значение то, что само собой разумеется, более весомым становится то, что возникает не само по себе. Это раздражает и возбуждает. Для некоторых интеллектуалов XVIII века выражением этого ощущения стало чувство утраты мира. Они чувствовали себя свидетелями и современниками величественного перелома эпох и создали глубоко личностное и патетическое представление о «романтической любви», о которой мы продолжаем говорить и сегодня. Но романтические влюбленные нашего времени не испытывают чувства эпохальной утраты мира, каковое испытывали почти все читательницы любовных романов XVIII и XIX века.

Как же нам теперь сформулировать ответ на прежний вопрос: «Одинакова ли любовь во все времена, или это чувство различно в различных обществах?» На уровне телесного возбуждения ответ прост и очевиден. Нашим эмоциям сотни тысяч лет, а некоторым из них, может быть, и миллионы лет. Это в полной мере относится к нашему половому вожделению. Такие медиаторы возбуждения, как допамин, фенилэтиламин и эндорфин, действуют во все времена и во всех без исключения обществах и культурах.

Но дальше картина усложняется. Как показал Стэнли Шахтер, мы не просто обладаем своими чувствами, мы их интерпретируем. Однако шаблоны, по которым происходит интерпретация, без сомнения, различны. До того как возникла идея романтической любви, люди ощущали возбуждение или подавленность, но не чувствовали себя романтическими влюбленными — это понятие в то время было лишено содержания. Превосходная цитата из Ларошфуко, взятая эпиграфом этой главы, возможно, является некоторым преувеличением, но в ней что-то есть: «Очень немногие бы влюблялись, если бы люди никогда не слыхали о любви». Во всяком случае, они не влюблялись бы «романтически». Доказательством служит то, что во времена Возрождения и барокко о любви говорили редко, от случая к случаю. Однако общества, подобные нашему, обнаруживают невероятную потребность в романтике и ненасытно ее потребляют.

То, что мы чувствуем, когда нас охватывает страсть, есть очень древнее ощущение, а то, что мы по этому поводу думаем — нет. Поэтому было бы разумно полагать, что любовь — это не переживание опыта, а фикция, придумка. Как таковая она подчиняется правилам игры, определяемым истиной, знанием и силой. Другими словами: существуют идеи, идеалы и — в большей или меньшей степени — возможности любви. Все три момента зависят от общества, в котором мы живем.

Конкретные представления романтической любви, таким образом, не одинаковы во все времена, но изменяются в зависимости от эпохи и культуры. Различия существуют даже внутри одной и той же культуры, в зависимости от принадлежности человека к той или иной социальной группе, а также от влияний, оказываемых на его представление о собственной идентичности. Деятели искусства и богема начала XX века ожидали от романтики иного, нежели мелкий буржуа. Он по меньшей мере хотел больше с нее иметь. Романтические представления Уши Обермайер и Уши Глас в конце 1960-х годов были, вероятно, совеем иными. В этом смысле большие сомнения вызывают утверждения американских этнологов Уильяма Янковяка из Невадского университета в Лас-Вегасе и Эдуарда Фишера из университета Вандербильта в Нэшвилле о том, что романтическая любовь — «универсальное чувство». Универсальными являются интенсивность чувства, страсть, возвышающая и идеализирующая предмет любви и заставляющая влюбленного думать только о нем. Этого скорее всего не стал бы оспаривать даже Фуко. Но сильное одурманивающее чувство — это не то же самое, что «романтика».

Неупорядоченное чувство, такое, как любовь, состоит не только из эмоций, но и из представлений. Представления же в полной мере обусловливают мои ожидания. Если бы любовь была только эмоцией, то партнер никогда бы не делал ошибок в любовных отношениях. Главное здесь: я живу своим дурманом. Любовь в таком случае была бы игрой в одни ворота. Фактически же любовь — это игра в двое ворот. Любовь — это сложное взаимодействие переплетенных и дополняющих друг друга представлений, которые самыми разнообразными способами внедряются друг в друга. Самое меньшее, что я ожидаю от любимого человека, — это понимание моих представлений. Но будет еще прекраснее, если он разделяет большую их часть (а еще лучше, если все). Это наименьшее из моих ожиданий. Не бывает любви без ожиданий. Очень красива, но неверна фраза священника и участника Сопротивления Дитриха Бонхёфера: «Любовь ничего не хочет от любимого, но желает все ему отдать». Ожидания неотделимы от любви.

Тот, кто чувствует, что его любят, чувствует, что его ценят. Он воспринимает себя особенным в той мере, в какой особенным считает его другой человек. Таким образом, важнейшее и основополагающее ожидание любви можно сформулировать так: «Сделай так, чтобы я почувствовал себя особенным!» Конечно, явно никто так это ожидание не формулирует и правильно делает, ибо не все в любви должно быть высказано явно. В противном случае волшебство любви могло бы быстро улетучиться. Мы и самим себе не особенно охотно говорим, что хотим, чтобы нас любили ради того, чтобы нас ценили.

Возможно, что проблема особенности является фактически весьма современной и новой. Чем больше мы узнаем о мире и чем больше у нас возможностей для сравнения, тем сложнее обстоит дело с особенностью. Мы не самые умные, не самые красивые, не самые милые, не самые одаренные, не самые совершенные, не самые успешные, не самые остроумные и так далее. Мы всегда сталкиваемся с тем, что есть люди, которые «лучше» нас в том или ином отношении. К наиболее высоко ценимым особенностям мы относим наш музыкальный вкус, наше отношение к моде, наш личностный стиль. Но мы делим все это с тысячами, если не с миллионами людей. Мне кажутся оригинальными убранство моей квартиры и мои любимые музыкальные диски, но, к сожалению, точно такое же убранство и точно такие же диски есть у людей, которые мне совершенно чужды и, более того, у людей, которых я терпеть не могу.