Ружья еретиков - Анна Фенх

— Меня не залатают? — только и смог спросить Чейз.

— Хромать будете всю жизнь. Вы ведь левша? Это хорошо, потому что правая рука будет плохо вас слушаться. Много швов — много шрамов. Повреждены внутренние органы. Будет пересадка. Тогда поживете еще. Если не будет отторжения. Сейчас война, мы найдем любую часть тела. Но пересаженный орган протянет лет пять. Максимум. Вы должны понять. Мы отложим вашу смерть. Не вылечим. Вы ведь сам врач.

— Да, я понимаю, — сил на отчаяние уже не было. — Какую работу я буду выполнять? Вы должны понимать, полковник, что если вы посадите меня за перекладывание бумажек, я сделаю с собой что-нибудь страшное.

— Вряд ли вы, лейтенант Китт, сможете сделать с собой нечто более страшное, чем с вами сделали гвардейцы.

Мору некоторое время раздумывал, словно отдыхал после произнесения такой длинной фразы, разглядывал Еретика.

— Вы поедете далеко отсюда. Эта ваша особенная реакция на излучение не позволяет использовать вас на фронте. Не позволяет использовать в столице. Вы поедете в Область Отклонений. Я читал ваше дело, лейтенант. Вы хотели там побывать. Пусть это будет наградой за службу. Поощрением от нового правительства. И залогом для будущих поощрений. Вы ведь примете перевод в Область, лейтенант Китт?

— Приму.

Чейз ожидал своей реакции на назначение, с легким интересом прислушивался к себе, рассчитывая, что испытает блаженство, гордость и воодушевление, но обезболивающие препараты приглушали не только страдание. Радость тоже.

— Хорошо, — в тоне полковника Мору Китту послышались разочарованные нотки. По-видимому, он, как и сам Чейз, ожидал более бурной реакции. — Поправляйтесь, лейтенант. Я распоряжусь, чтобы вам предоставили ваши больничные карты. Чтобы вы знали себя. И могли оценивать свое состояние.

— Я вряд ли смогу сейчас что-то оценить, полковник, но со временем… — Чейз не договорил и сделал неотчетливый жест рукой. Действие препаратов заканчивалось, становилось все труднее удерживать внимание на чем-то определенном.

Мору кивнул.

— Вас еще что-то беспокоит?

— У меня нет детей, — Чейз пытался сфокусировать расплывающийся взгляд на полковнике. — Я последний в роду, на мне все закончится.

— Боюсь, с этим я вам помочь не смогу, — кажется, в голосе полковника Мору послышалось что-то похожее на иронию. — Может быть, вам еще повезет. У вас есть около пяти лет жизни. Может, успеете.

Усталость накатывала, как цунами. Родившись где-то в груди, она набрала силу уже в районе гортани, и слова с трудом пробивались сквозь толщу воды. Чейз тонул сам в себе, окунаясь на дно собственных глазниц и откуда-то из глубины рассматривая стену, выкрашенную в неясный бледный цвет, дверь с круглой ручкой, полковника Мору возле ночника.

— Выродком, — пробормотал Еретик.

— Вы говорите невнятно, лейтенант.

— Назвали меня выродком, — сказал Китт, только в процессе произнесения слов понимая, что он говорит, но еще не понимая, зачем он это говорит.

— Повторите.

Кажется, полковник подошел ближе. Его темный силуэт заслонил половину комнаты, словно полмира.

— Они называли меня выродком, — послушно повторил Еретик, стараясь говорить громче и четче. — За то, что я не пел с ними.

— Хотите, чтобы тех гвардейцев казнили, лейтенант? — спросил Мору, а может, Еретику только показалось, что спросил.

Он хотел бы, чтобы Мору спросил. Мору теперь один из этих «анонимных правителей», он может сделать что угодно. У него излучатель, кто с ним станет спорить? Сам Еретик бы ни в коем случае не стал, та боль была многократно страшнее этой. Сильнее той боли, должно быть, не существует, это порог, и если перейти за него — умрешь от шока или сойдешь с ума. Но что бы он ответил, если бы Мору спросил? Наверное, он бы сказал — да. От этой мысли стало противно, скользко и горько во рту, как будто Китт пожевал протухшую рыбью голову.

Хотелось напиться чего-то холодного, чистого. Хотелось самому вывернуться наизнанку и лечь горящими внутренностями на прозрачный лед. Еретик представил себе многометровую толщу льда и подумал, что от соприкосновения с охваченными жаром органами лед быстро таял бы, вокруг образовалась бы вода и он погружался бы все глубже и глубже.

Хотелось собрать боль в пульсирующий черный комок и сжечь, а пепел развести в холодном молоке, в сладком и темном вине, в собственной дурной крови и пролить в жирную всепрощающую землю.

Хотелось встать на утесе, чтобы ветер вышиб из тела страдание и развеял над океаном. Чтобы пошел дождь и каплями, как ударами, вбил боль в гладь воды, растворил её без остатка, чтобы она никому не досталась.

Не начинался, но как будто продолжался долгий и выматывающий сон. Сон, полный голосов, звереющих глаз, звона, свиста и жужжания работающего генератора излучения. Бессвязное видение, нагромождение каких-то картин и лиц.

Внезапно сознание очистилось — вернулась боль и смыла изнеможение, которое оставляют стимуляторы, распадаясь в организме. Через несколько минут это пройдет, и он уснет, так что если Еретик хочет что-то сказать, самое время.

Мору в комнате уже не было, медсестра сидела возле стола.

— Сударыня, — проговорил Чейз.

Сиделка, подложившая книжку под абажур тусклой лампы так, чтобы свет попадал на всю страницу, подняла голову:

— Да, лейтенант.

— Распахните шторы, пожалуйста.

— Мало света? — спросила женщина. — Я могу включить верхний…

— Нет, — остановил ее Чейз и даже приподнялся, цепляясь за стену. — Я хочу видеть настоящий свет. Мировой Свет. Прошу вас.

— Конечно.

Женщина прошла в другой конец комнаты и потянула за шнурок. Шторы разъехались медленно, как занавес. Что он там думал о театре? Давно не был…

За окном буйствовал закат.

Наверное, это боль добавила яростных красок в привычное молочное сияние Мирового Света.

Еретик смотрел на пылающее багрянцем, словно окрашенное кровью закатное небо, и Еретику казалось, что во всем этом есть какой-то смысл, какая-то важная составляющая, некий символ, и что сейчас он его поймет и все станет ясно. Но голова была больной, глупой и тяжелой, и знала она катастрофически мало, да и все не то. Поэтому Еретик никак не мог осознать, что же происходит с его Миром, с его страной и с ним самим, а Мировой Свет тускнел на глазах.

Наступало темное время.