Ураган. Привидения, которые возвращаются - Николай Шпанов

— А помнишь, что было на открытке? — спросил Лесс и, не дожидаясь ответа, сказал: — Если уж отбиться от волчьей стаи, то хоть заставить ее понять, кто ты такой, заставить мельницу вертеться, куда ты хочешь, — ради этого, пожалуй, стоит и околеть. Даже в одиночку.

***

Взять Лесса в полет оказалось невозможно. И Барнс был уверен, что в этом было счастье Лесса. Теперь стоит Барнсу закрыть глаза — он может ясно себе представить все, что записал в тетради своего дневника. Правда, через десять лет после того, как пережил.

***

"Около полуночи 5 августа три экипажа выслушали церковную службу. Капеллан авиабазы на Тиниане неплохой малый, но цинизмом прозвучали слова его молитвы об отлетавших той ночью: "Да будут все, кто летит этой ночью, под броней твоей всемилостивейшей десницы, и да возвратятся они во здравии и благополучии на землю сию. Ныне и присно и во веки веков уповаем мы на милосердие и покровительство твое… Аминь…" Не знал он, что ли, что на борту "Энолы" — снаряд дьявола мощностью в двадцать тысяч тонн тринитротолуола? Ведь это уж не было секретом даже для солдат аэродромной команды, хотя и считалось самой сокровенной из военных тайн. Капеллан осенял своим крестом апокалиптическое страшилище.

Самым разумным было бы проспать оставшиеся до полета два с половиной часа, но никто не пошел к себе. Лениво, в полном молчании бредем мы к штабу. Глупо сказать, будто все мы погружены в глубокие размышления о предстоящем полете. Среди нас парни, готовые сбросить бомбу, от которой провалилась бы в океан вся страна Восходящего солнца. Вероятно, молчали мы еще и оттого, что ночь была слишком душна даже для этих мест. Удушливую влагу источал, казалось, плеск волн, невидимо набегавших на берег. Небо затянуто облаками. Окружающая чернота близка к абсолютной. Метеосводка — ничего себе, но плохо то, что нам придется лететь на очень небольшой высоте: 1200 метров вместо предполагавшихся 3 тысяч. Будет здорово болтать. Это особенно неприятно капитану Паркинсу. Его тесный отсек доверху набит проклятой новой техникой.

Как и предполагалось, полетим тройкой: головной "Энола", в 6 тысячах метров за нами — капитан Сидней. Его задача — сбросить над целью радиотелеметрическую аппаратуру, которая зафиксирует силу взрыва бомбы, сброшенной "Энолой". Это нужно ученым.

В 60 километрах за нашей парой летит майор Маркер — тоже на "крепости", — он будет снимать на пленку результаты нашей работы. Это нужно командованию и ученым. По-видимому, они и сами хорошенько не знают, как произойдет взрыв новой бомбы? Не полетит ли вместе с целью ко всем чертям и наш самолет?

В 2 часа 15 минут 6 августа машины привозят нас на старт. Ребята из фотоотдела озабочены тем, чтобы снять каждого из нас, прежде чем мы влезли в самолеты.

Вся орава толкавшихся вокруг нас людей стала совать нам в руки и прямо в карманы всякую дрянь: какие-то значки, кольца, ключи. Джиббет все-таки проговорился: "Это будет исторический полет, ребята".

Джиббет запускает один за другим все четыре мотора. Отсчитывает положенные раз… два… три… четыре… пять… Потом голос штурмана:

— Управление, сэр?

Басок Джиббета:

— Проверено!

— Отметчик?

— На нуле.

— Радиокомпас?

— В порядке.

— Горизонт?

— Работает.

Собственно говоря, это ритуал мирного времени, и здесь, на Тихом океане, мы его отбросили. Но сегодня Джиббет тянет эту канитель с педантичностью школьного инструктора. Наконец он двинул секторы газа, и я услышал в наушниках:

— Джи ар файф… Джи ар файф… "Энола"… "Энола"… разрешите выруливать… Овер!

Щелчок: полковник переключился на прием. Секунда шипения, которой у нас заменяют тишину молчания. Голос с поста управления:

— "Энола"… "Энола"… говорит Джи ар файф… разбег по полосе три… Курс известен?

— Старт два сорок пять?

— Старт два сорок пять!

— Выруливайте, "Энола".

Полковник разблокировал тормоза. Двинулись секторы. Машина вздрагивает, и угол на лучи прожекторов, освещающих взлетную полосу, начинает меняться. Я оглядываюсь на Паркинса. Он скорчился в тесноте своего отсека. У бедняги неважный вид. Он сосредоточенно набивает трубку. Его губы слабо шевелятся, словно он повторяет перед экзаменом не слишком твердо усвоенные теоремы.

Мне видно, как по мере нашего движения по бетонной дорожке гаснут красные оградительные огни. Глупо, но сегодня все это, обычное, мне не нравится. Я задергиваю боковую шторку, чтобы заставить себя не смотреть направо. Еще несколько легких толчков снизу, и самолет останавливается. Джиббет блокирует тормоза, дает большой газ. Самолет трясется как в смертельной лихорадке. Словно хочет утащить с собой бетон, к которому его приковали. В такие минуты, несмотря на прочность обшивки, отгораживающей нас от всего, что остается в мире, кажется, что собственной кожей ощущаешь силу вихря, вздымаемого винтами. Даже у нас, привыкших к тому, что за время полета все время находишься как бы в непрестанных раскатах ритмичного грома, то, что происходит в последний момент перед стартом, вызывает некоторое напряжение. Взлет начинает действовать на нервы: "Энола" непомерно долго бежит по взлетной дорожке. Я понимаю: семь тонн сверх предельной нагрузки! И все-таки пора отрываться. О чем думает Джиббет? Ей-же-ей… Тиниан не самый большой из Марианских островов. У нас под самым носом — океан. А Джиббет все разгоняет отяжелевшую дьявольским бременем "Энолу". Где-нибудь, под самым нашим брюхом, прошли невидимые прибрежные пальмы. Я отдергиваю занавеску с бокового стекла. В ярком блеске выглянувшей из-за облаков луны белеет полоса прибоя. Джиббет начинает плавный разворот.

***

Час с четвертью как мы в воздухе. Что-то уж очень медленно течет время. Оглядываю людей: как будто никто не занят своим делом, у всех какой-то странно рассеянный вид. Только Джиббет не отрывает глаз от приборной доски. Радисты смотрят куда-то поверх аппаратов: связь чертовски сокращена — только зашифрованные лаконические сообщения о нашем местонахождении в строго определенные промежутки времени. Все остальные разговоры между самолетами и с землей категорически запрещены. Право вызвать нас только за базой на Тиниане. Голос генерала Пайрела — единственное, что мы можем услышать с земли. Противный голос — всегда хрипловатый и неприветливый.

Кто знает, чем Паркинс занимается в своем отсеке. Как-никак он не физик, и если он соединит там что-нибудь неверно в бомбе, все пойдет совсем не так, как нам нужно, — может начаться цепная реакция. А она, как нам сказали, длится ровно одну десятимиллионную долю секунды. Что ж, и то слава богу — быстро.

Паркинс вылезает из своей щели, болезненно расправляет спину и кричит мне в самое ухо:

— Хотелось бы поговорить с тем, с физиком. Как ты думаешь, а?

Я киваю в сторону Джиббета, истуканом сидящего за штурвалом. Паркинс склоняется к нему и после коротких переговоров отправляется к радистам. Однако тут выясняется, что у нас нет связи с физиком — ученым консультантом, оставшимся внизу, чтобы отвечать на вопросы Паркинса, если у нас возникнут затруднения с главной штуковиной. Теперь Паркинс может спрашивать совета только у господа бога.