Я люблю время - О'Санчес

Все. Все. Хватит на сегодня. КАМЕНЬ ТЫ ТУПОЙ! Спокойно. Полчетвертого. Хотелось бы, конечно, еще посидеть и определиться с теоретическими границами по уровню негоэнтропии для человеческой цивилизации, но… Бергамот!

– Да, сударь.

– Обед готов?

– Нет, сударь.

– Нет, сударь??? А поч… М-да. Приготовь, пожалуйста. Борщок со сметаной на первое. Второго не хочу сегодня. Салат из помидорчиков. Ну, там… зелень, то-сё, знаешь. Лаваш. Такой, как я когда-то в Бейруте, ну, ты помнишь. Потом вместе, неспешно и со смаком еще раз какао заварим и уж тут я не собьюсь на посторонние промыслы, всю чашку вдумчиво изопью, а Бергамот? Поддерживаешь?

– Да, сударь. Когда подавать на стол?

– Тотчас же. Проголодался я с этим… У, идол!

– Чем изволите запивать, сударь?

– Борщ запивать? А, пожалуй… Свежеотжатый арбузовый сок. Прохладный. Подай в кувшине, в том, зеленого стекла… Эстетики хочу, панимаеш. Накрой у Бруталина, чтобы мне в этого циклопа не пялиться.

– Да, сударь.

Вот так вот с этими компьютерами. И нервов никаких не хватит, и обедаешь ни свет ни заря, когда у нормальных людей не то что ужин – часовые стрелки на будильниках к сигнальным подкрадываются, к завтраку готовятся.

Справедливости ради скажу, что компьютеры, во главе с моим впечатлительным Боливаром, не так уж и виноваты. И без компьютеров люди напрочь отрывались от действительности, в попытках ее объяснить. Мыслители…

Вспоминаю, как пришла мне в голову блестящая идея: познать нечто с белого листа. Вырасти от нуля до приемлемого уровня квалификации в какой-нибудь из так называемых наук. Но только без этих латиноамериканских страстей с амнезией! Сферою эксперимента я выбрал, кстати сказать, астрономию. Забрался однажды наобум, в дальнейший из миров, где и солнечная система не та, не земная, и карта звездного неба ни разу мною не смотрена. Поразмыслил я, тык-мык – а от себя не уйдешь, я ведь понимаю, что такое орбиты, чем планета от звезды отличается. От этих знаний не уйдешь, а они концептуальны, они – ключ к пониманию очень большого количества наблюдаемых на небе явлений. Нет, не то, грязноват эксперимент. И тогда я выдумал и чуть ли ни в пляс пустился от собственного остроумия! Нашел я в одном царстве-государстве одного юношу из благородной и богатой семьи, настолько богатой и благородной – королевской крови без права наследования – что мелкие административно-хозяйственные бури того королевства (или халифата?…) не касались его благополучия и не вредили его повседневности. Юноша получил огромное наследство, вредных привычек и подспудных претендентов на его имущество не имел, жены попались скромные и смирные. Дед его, халиф, был относительно молод и круто сбит как властитель, никто при нем и не помышлял о мятежах и гражданских войнах. Одним словом, юноша не на шутку увлекся астрономией и стал строить жизнь в угоду своему увлечению. Я немало потрудился, поспособствовал, чтобы внушить ему сию благородную страстишку: собеседников подбирал, трактаты на руку подпихивал, а когда процесс пошел – то ввинтился к нему в доверие и стал ему наперсником и подручным, хранителем башни, с которой и шли все наши наблюдения. Ах, сколько же удовольствия я получил за эти годы поисков, сомнений и открытий! Так дряхлый старец сопереживает любовным победам юного удальца, упивается его рассказами, любуется его любовницам, сам уже не способный к страстям и горению… Я очень тщательно подбирал ему первоначальную, «стартовую» литературу, то же касается и рассказов умудренных предшественников, так что мой Гилуз (имя моего принца) начал свои наблюдения по самую маковку исполненный невежества, суеверий и энтузиазма. Первые месяцы были бестолковы, ибо открытия сыпались каждую ночь как из рога изобилия, одно красочнее и фантастичнее другого, и каждая следующая ночь опровергала предыдущую, или подтверждала ее ненадолго и забывалась, в суете последующих открытий. Я был юношей благородной фамилии, из бедного, но хорошего рода, и мне позволялось не только сопровождать принца Гилуза в его скитаниях по морям сомнений и океану познания, но также и подавать ему скромные советы, почтительно дискутировать по тем или иным частностям… Так я подвел его к мысли завести книгу наблюдений, «ночной дневник», можно сказать, дабы плоды наблюдений не исчезали в складках ненадежного человеческого сознания, но всегда были наготове, буде возникнет нужда освежить в памяти понятое и увиденное. Пословица гласит: доносчику первый кнут!… Но очень редко кто знает вторую ее половину: а советчику – второй и все остальные! Так я и был назначен вести эту самую книгу, ежедневно, а вернее еженощно пополнять ее ценными наблюдениями. Но мне отнюдь не в тягость был кропотливый этот труд, неблагодарный, на первый взгляд, но воистину бесценный. С точки зрения истинного познания первый год пропал впустую, но это только казалось моему нетерпеливому уму – на самом же деле в этот год свершилось главное чудо: принц вдруг обнаружил, что ночной небосвод – это не черное полушарие, вид изнутри, с бесчисленным количеством брешей и дырочек, расположенных в беспорядке, но – целый мир, живущий по своим законам. Полутора лет не прошло, как он научился определять время ночи по расположению звезд и Луны (почти такая же как спутница Земли, чуть подальше и чуть поменьше в размерах) и даже сезон, время года.

Еще год – и в небе из мешанины звездных светлячков появились устойчивые созвездия со своими именами и эти имена им дал принц. И сами звезды… У меня и сейчас хранится звездный кадастр, в последней редакции насчитывающий более восьми тысяч поименованных звезд! А вдруг обнаружились странные звезды, общим священным числом пять, которые не пожелали принадлежать созвездиям, но скитались по небу согласно своим, непонятным человеческому разуму, законам. Он тогда еще не знал и не представлял, что такое планеты и орбиты, но обратил внимание на странности… О, я был в восхищении от тех невероятных лет и смертельно боялся разрушить, прервать, испортить разворачивающуюся предо мною дорогу к истине. Только четырежды за все тридцать с малым хвостиком лет отпрашивался я у него на войну, как бы в отпуск, чтобы размять мышцы и просто для развлечения, и каждый раз менее, чем на полгода, и все четыре раза честно возвращался в нашу обсерваторию, к фолиантам, зрительным трубкам, картам звездного неба, расчерченным искуснейшими художниками дворца под его, принца, неусыпным оком.

Ни сном, ни духом, ни намеком не подвигал я принца Гилуза к той тропе, что я считал правильною, о, нет! Но я помогал ему в том, что составляло для него главную радость и смысл жизни, чему не мешала моя щепетильность: подсказал ему, как лучше ухаживать за линзами в примитивном телескопе, когда он сумел изобрести его (или почти изобрести, усовершенствовав придуманные до него очки), как математически грамотнее разграфить таблицы для простейших эфемерид. Гений – это большой и необычный склад ума. Вот он был гений, и за тридцать лет жизни на башне и возле нее он сумел пробежать путь, который под стать был бы целой плеяде гениев земных, живущих не вдруг, не в одно время, а в течение столетий, передающих друг другу по эстафете факел накопленных истин. Принц так и не стал никогда халифом и умер сорока пяти неполных лет… С собой я взял только первые два тома «ночных дневников» из семидесяти, повествующих о первом годе наблюдений, да звездный кадастр, да карту звездного неба, на которую ушло четыре телячьих шкуры. Остальное я сжег собственноручно, том за томом, свиток за свитком (том – на самом деле это связка из двунадесяти пергаментных свитков большого стандарта), год за годом. Иначе бы их без меня сожгли, порвали бы, или как-нибудь иначе надругались здравомыслящие растения – людишки-наследники. Ведь и Медный Всадник – с точки зрения голубя – простой унитаз…