Моя гениальная подруга - Элена Ферранте

От волнения я всю ночь не сомкнула глаз. На следующий день мы отправились к туннелю. Антонио шел молча, словно нехотя, и я догадывалась, что его угнетает. Он злился, но в то же время не мог побороть смущение. «Солара он не испугался, когда вступался за Аду и Лилу, а теперь стесняется!» — сердито думала я, хоть и понимала, что он робеет перед Донато Сарраторе потому, что испытывает к нему уважение. Я чувствовала себя гораздо увереннее. Меня так и подмывало схватить его за грудки и крикнуть ему в лицо: «Ты не писал никаких книг, но этот мерзавец тебе в подметки не годится!» В итоге я ограничилась тем, что взяла его под руку.

Сарраторе заметил нас издалека и поспешил скрыться во мраке туннеля, но я окликнула его:

— Синьор Сарраторе!

Он обернулся.

— Не знаю, помните ли вы Антонио, старшего сына синьоры Мелины, — начала я.

— Конечно, помню! Привет, Антонио, — дружелюбно произнес Сарраторе.

— Антонио — мой жених.

— Прекрасно!

— Мы хотим вам кое-что объяснить.

Антонио понял, что настал его час, и заговорил, с трудом подбирая слова. От напряжения он даже побледнел.

— Я очень рад видеть вас, синьор Сарраторе. Я вас не забыл и всегда буду вам благодарен за то, что вы сделали для нас после смерти отца. Спасибо, что устроили меня в мастерскую Горрезио. Теперь у меня есть профессия…

— Расскажи про мать, — нервно вставила я.

Он сердито отмахнулся от меня и продолжил:

— Но вы здесь больше не живете и не знаете, что у нас происходит. Моя мать теряет голову, как только услышит ваше имя. Если она вас увидит хоть один раз, точно попадет в дурдом…

Сарраторе не дал ему договорить:

— Антонио, мальчик мой! Я никогда не желал твоей матери ничего плохого. Ты ведь помнишь, сколько я для вас сделал. Я всегда хотел одного — помочь ей.

— Так вот, если вы и дальше хотите ей помочь, пожалуйста, не ищите ее, не посылайте ей книг и не появляйтесь в нашем квартале.

— Как ты можешь требовать от меня такое? Нельзя запретить человеку навещать дорогие ему места, — до отвращения приторным голосом произнес Сарраторе.

Этот насквозь фальшивый тон возмутил меня. Я его узнала: часто слышала в Барано, на пляже Маронти. Голос был мягкий и вкрадчивый — таким, по его мнению, должен говорить человек, пишущий стихи и статьи в газете «Рим». Я уже хотела вмешаться, но Антонио меня опередил. Он набычился, поднял плечи, протянул руку и своими сильными пальцами толкнул Сарраторе в грудь.

— Я вам ничего не запрещаю, — сказал он, переходя на диалект. — Но если из-за вас мать потеряет остатки ума, которого у нее и так немного, у вас на всю жизнь пропадет охота навещать эти поганые места. Это я вам обещаю.

Сарраторе побледнел.

— Ладно, — пробормотал он. — Я понял, спасибо.

Развернулся и быстрым шагом пошел к станции.

Я взяла Антонио под руку и заметила, что он дрожит. Кажется, тогда я в первый раз задумалась над тем, что для него, мальчишки, означала смерть отца и все, что последовало за ней: необходимость идти работать, ответственность за семью, безумие матери. Когда мы шли обратно, я поставила себе новый срок: брошу его после свадьбы Лилы.

51

Эту свадьбу квартал запомнил надолго. Подготовка к ней проходила на фоне появления на свет обуви марки «Черулло»: и то и другое сопровождалось такими трудностями, что мне уже не верилось в успех ни одного из этих предприятий.

Кстати сказать, свадьба ни в малейшей степени не способствовала процветанию фабрики. Фернандо и Рино уделяли не слишком много времени работе над новой обувью, которая пока не сулила никакой выручки, и в основном корпели над другими заказами, чтобы заработать побольше денег. Они считали своим долгом обеспечить Лилу хотя бы скромным приданым и самостоятельно оплатить свадебное угощение, чтобы не выглядеть нищими. Эти месяцы семья Черулло прожила в страшном напряжении: Нунция сутками вышивала полотенца, а Фернандо без конца закатывал скандалы, с горечью вспоминая те счастливые времена, когда он полновластным королем царил в своей каморке — клеил, шил и, держа гвозди во рту, стучал молотком.

Только жених с невестой оставались полностью безмятежными. За все время между ними возникло только два мелких разногласия. Стефано хотел купить квартиру в новом районе, а Лила — в старом. Из-за этого они и спорили. Квартира в старом районе была больше, но темная, а окнами выходила на другие дома. Квартира в новом районе была меньше, но в ней имелась огромная ванная комната с биде, как в рекламе Palmolive, а из окон открывался вид на Везувий. Лила пыталась объяснить Стефано, что Везувий хоть и виден, но лишь далеким нечетким силуэтом, вечно спрятанным за облаками, а меньше чем в двухстах метрах от дома проложена железная дорога, но все было бесполезно. Стефано прямо влюбился в новую квартиру со сверкающим паркетом и белоснежными стенами, и в конце концов Лила сдалась. Для нее важнее всего было то, что в свои неполные семнадцать лет она станет хозяйкой квартиры, в которой из крана течет горячая вода, да не съемной, а своей собственной.

Вторым поводом для споров стало свадебное путешествие. Стефано предложил отправиться в Венецию, но Лила воспротивилась — в дальнейшем она всю жизнь будет на этом настаивать: зачем слишком удаляться от Неаполя? Лучше поехать на Искью, Капри или побережье Амальфи — ни в одном из этих мест она не была. Будущий муж почти сразу согласился.

Прочие, более мелкие разногласия были в основном связаны с родственниками. Например, Стефано, в очередной раз посетив мастерскую Черулло, едва удерживался от крепких выражений в адрес Фернандо и Рино, и Лиле приходилось их защищать. Он возмущенно тряс головой: затраты на затею с ботинками теперь представлялись ему чрезмерными. В конце лета, когда отношения с отцом и сыном Черулло особенно обострились, Стефано поставил им конкретный срок, заявив, что до начала декабря хочет видеть первые результаты: зимние модели мужской и женской обуви, которые можно будет выставить в витрине к Рождеству. Потом в одном разговоре с Лилой он недовольно заметил, что у Рино лучше получается выпрашивать деньги, чем работать. Она бросилась выгораживать брата, он резко ей ответил, она рассердилась, и он тут же пошел на попятную. Потом он принес пару ботинок, с которых и началась вся эта история, — купленных, но так ни разу и не надетых, бережно хранимых как бесценная реликвия, — ощупал их, понюхал и растроганно сказал, что так и видит, как над ними трудились ее маленькие, почти детские ручки и здоровенные ручищи ее брата. Они стояли на террасе старого дома, откуда когда-то, соревнуясь с Солара, запускали фейерверки. Он взял ее руку и поцеловал каждый пальчик, приговаривая, что никогда не позволит, чтобы она снова уродовала их работой.

Лила очень весело описала мне эту любовную сцену. Она тогда водила меня посмотреть новую квартиру. Какая роскошь: сверкающие полы, ванна, в которой можно купаться с пеной, резная мебель в гостиной и спальне, холодильник и даже телефон. Я записала номер и очень разволновалась. Мы родились и выросли в крошечных квартирках, и мечтать не смея о собственной комнате или хотя бы своем столе для занятий. Я до сих пор так и жила, а она — уже почти нет. Мы вышли на балкон, с которого открывался вид на железную дорогу и Везувий, и я осторожно спросила: