Идеальная для колдуна - Лика Семенова

— Вы лучше сестрицу свою расспросите. Ей тоже все известно. А пока извольте к обеду. Наверняка уже накрыли.

Амели лишь кивнула и не стала больше задерживать служанку. Что могли говорить в городе? Все то, что кричали тогда на улице? У мельницы? Но отец дал понять, что все не так… Впрочем, что бы не говорили — с этим надо было как-то жить. И, может, лучше вовсе не знать?

Амели едва нашла в себе силы, чтобы выйти в гостиную, где было накрыто к обеду. Все уже собрались и, по всей видимости, ждали лишь ее. Отец сидел во главе стола. Мать — по правую руку. Рядом с ней стоял пустой стул перед прибором. Как и раньше — место Амели. Сестры расположились с другой стороны, по левую руку от отца. По старшинству: Сесиль, которой уже исполнилось шестнадцать, двенадцатилетняя Элоиза и девятилетняя Манон. Младшие смотрели с нескрываемым восхищением, Манон даже приоткрыла рот. А вот Сесиль… Если бы живописцу понадобилось отыскать для картины самый ненавидящий взгляд — это, без сомнения, был бы взгляд Сесиль. Она крепко поджала губы, смотрела исподлобья. Нервно теребила в пальцах край красной тисненой скатерти. Тянула так, что поехали тарелки. Но отец лишь строго взглянул, и Сесиль будто опомнилась, хоть выражение лица и не изменилось.

Отцовский лакей, который прислуживал за столом, придержал стул, и Амели уселась рядом с матерью, будто нарочито громко шурша тафтой. Сидели в полнейшем молчании, пока лакей обносил сидящих блюдом с тушеной олениной и разливал вино. Наконец, когда тарелки были полны, отец взялся за вилку и нож с филигранной рукоятью:

— Приятного аппетита, сударыни. Благословит Создатель те дары, которые послал к нашему столу.

Послышалось постукивание ножей по серебряным тарелкам. Отвратительный звук, почему-то напомнивший копошение свиней под окном. Кусок не лез в горло. Она жевала мясо и не чувствовала вкуса. Раньше было все совсем иначе. Стол был самым бедным, тарелки оловянными. В подсвечнике теплился одинокий огарок. Но здесь было уютно. Сестры баловались, пинали друг друга под столом, хихикали, несмотря на замечания отца. Даже Сесиль, которая мнила себя уже совсем взрослой.

Сейчас Сесиль не ела. Демонстративно сидела, выпрямившись, сложив руки на коленях. На отца с матерью она опасалась смотреть лишний раз, но Амели буквально кожей чувствовала этот острый взгляд. Отец не выдержал:

— Сесиль, изволь вести себя, как подобает.

Та лишь поджала губы. Молчала. Она всегда напоминала Амели маленькую юркую мышку. Остроносая, бледненькая, с тонкими чертами. Но сейчас, с взрослением, это сходство уже не вызывало умиления. Все эти ужимки выдавали в Сесиль будущую стерву. И чем старше она будет становиться, тем яснее будут проступать эти нелестные черты.

Сестра взялась было за вилку, под пристальным взглядом отца, но тут же демонстративно отложила и вновь напряжено выпрямилась.

Отец поджал губы:

— Сударыня, извольте проявлять уважение хотя бы ко мне и к вашей матери.

Сесиль вскинула подбородок, кивнула в сторону Амели:

— И к ней тоже?

— И к ней тоже, — отец казался невозмутимым.

Но Сесиль не унималась. Казалось, с каждым взглядом на Амели она лишь распалялась:

— Рядом с матушкой теперь мое место.

— Твое место там, где велит отец.

— Это несправедливо! — Сесиль едва не сучила ногами.

Амели никогда не видела ее такой. И уж конечно, сестра никогда прежде не смела высказываться подобным образом.

— Отец, пусть она освободит мою комнату! Это моя комната! Вы сами так распорядились!

Отец опустил приборы:

— Если вы не намерены униматься, сударыня, и уважать меня, вашу мать и сестер, то извольте выйти вон.

Сесиль колебалась какое-то время. Переводила взгляд с отца на Амели. Наконец, демонстративно поднялась, но лишь для того, чтобы встать за спинкой стула. Кажется, это придало ей смелости, она будто отгородилась:

— Пусть идет к своему мужу — там ее место!

— Сесиль! — теперь не выдержала матушка. — Немедленно уймись!

— Уж и сказать нельзя? — сестра лишь горячилась, даже лицо стало безумным. — Пусть убирается, раз за золото продалась! Бесстыжая!

— Сесиль!

Та попятилась, сжала кулаки:

— Уж чем только она его прельстила? Люди все ждали, что ее в реке выловят, а она явилась, как ни в чем не бывало. Видно правду говорят: сама колдуньей стала.

Амели не удержалась. Поднялась из-за стола, подошла к Сесиль и залепила сестре звонкую пощечину:

— Как тебе не стыдно? Да на тебе все, до последней булавки, куплено на деньги моего мужа!

Та на какое-то время опешила, лишь прижала ладонь к щеке и онемело уставилась на Амели. Наконец, будто очнулась, задрала подбородок:

— Вот ты как заговорила! Ослепла от своего богатства! Ненавижу! Одну тебя теперь ненавижу!

Она выскочила за дверь, и в гостиной повисла удушающая тишина. Слышался лишь треск свечных фитилей. Амели так и стояла у дверей.

Отец нарушил молчание:

— Ты должна извинить Сесиль. Она еще совсем ребенок.

Амели пропустила эти слова мимо ушей:

— Все считают, что я продалась?

Отец ответил не сразу. Сглотнул, хлебнул вина:

— Она наговорила сгоряча.

— Продалась?

Теперь он молчал. Трудно было отрицать очевидное. Мать опустила глаза в тарелку:

— Умные люди никогда не верят сплетням.

Амели кивнула:

— А на глупых мне плевать.

* * *

Сесиль не разговаривала с Амели уже почти целый месяц. Но виноватой себя, конечно, не чувствовала. Впрочем, это не имело никакого значения — Амели никогда не была особо близка с сестрой. Зато отец чувствовал за собой вину и смирился с присутствием дочери в доме. И все стало почти как прежде. Разве что на улицу она старалась не ходить без нужды. Молчали, но глазели. Зато теперь Амели получила возможность целыми днями пропадать в кухне, никого не спросив. Порхала, как бабочка. Она скупила половину товара в лавке Марты, и каждое утро начиналось с ревизии запасов. В последнее время мать частенько садилась на стуле у окна и просто смотрела. Молча. Порой приносила вязание, как сейчас. Вязала очередную пуховую шаль для кого-то из девочек. Нужда ушла, а привычки остались.

Амели выглянула в окно, задрала голову, пытаясь разглядеть над кромкой крыш полоску хмурого серого неба. В такую погоду порой просто не было сил. Руки и ноги казались тяжелыми, движения медленными. Иногда Амели даже задумывалась, стоит ли в такой день что-то печь. И верх одерживало, скорее, упрямство. Мать с тревогой поглядывала из своего угла, но молчала. Лишь слышался стук вязальных спиц.

Амели перетерла в медной плошке муку со сливочным маслом, обтерла руки. Мать подняла голову: