Дом окон - Джон Лэнган

* * *

Самодовольство Роджера, вызванное принятием своего гнева… Он наслаждается им, купается в нем: ныряет как можно глубже, а затем всплывает с ухмылкой на лице. Но этого недостаточно. После того, как их развели по камерам, они продолжали осыпать друг друга бранью, но состояла она из вариаций слова из трех букв и была слишком привычной, а потому служила лишь одной цели – выговориться. Что не мешало им нанизывать одно выражение на другое в различные и даже изобретательные комбинации, пока один из полицейских, слегка наклонив голову, не пригрозил им, что если они не прекратят свою перепалку, то он снова достанет перцовый баллончик. И это подействовало. Не отрывая взгляда от Теда, улегшегося на металлическую койку лицом к стене, Роджер прислушивается к эху взаимных оскорблений, думая о том, что их нельзя считать проклятиями. Нам внушили, что слова эти непристойны, а потому если слышишь или говоришь их, то урон невелик. Они ничего не значат, эти слова, они призваны лишь для того, чтобы предельно быстро оскорбить чувства других. Давайте посмотрим правде в глаза: когда вас в последний раз действительно задевала чья-то ругань? Разумеется, Роджер как от мухи отмахивается от потока непристойностей, высказанного Тедом, и, как он полагает, Тед тоже пропустил рой ругательств мимо ушей. Они не могли ранить Теда, а именно этого Роджер хочет больше всего на свете. Именно этого требует его гнев – так глубоко ранить сына, чтобы он не смог оправиться.

Был бы он чуть крепче, сломал бы Теду челюсть. Тогда бы Тед десять раз подумал перед тем, как заявляться к отцу в три часа ночи и болтать гадости. Но Роджер знает, что у него не хватит сил, и гнев от этого вспыхивает ярче. С точки зрения физиологии (совершенно не важно, какие термины рассматривать – сила, скорость, ловкость) у Теда есть все возможные преимущества, которые Роджер ощутил на себе. Судя по всему, после этой встречи убегать с поджатым хвостом предстоит ему, и подобная мысль совершенно невыносима.

Что возвращает Роджера к проклятиям: к словам, которые что-то да значат. Если Роджер и превосходит Теда в чем-либо, то, разумеется, в красноречии. Он составляет смертоносное по своей силе предложение так же быстро и оперативно, как Тед разбирает, чистит и собирает свой М4. У него, слава богу, есть достаточно материала, чтобы начать работать, но ему надо быть осторожным. Если он будет говорить слишком долго, то Тед успеет заскучать, и тогда все будет напрасно; или Тед начнет в ответ перечислять свои претензии; или рассмеется и уйдет. Роджер должен выразиться лаконично и решительно. Он должен нанести Теду резкий и сильный удар, загнать нож по самую рукоятку, провернуть и оставить его внутри, чтобы Теду самому пришлось извлекать его из своих кровоточащих кишок.

Слова Роджера из последнего ночного путешествия звенели у меня в ушах. «Нужны слова со смыслом. Острые. Как бритва. Колючие, с шипами, покрытыми медленно действующим ядом. Вот что тебе нужно». Тот образ, который возник у меня в голове, когда мы только ехали на мыс, – образ Роджера-дикаря, занятого вырезанием ножа из кости, – вернулся ко мне снова, на этот раз еще детальней, чем в предыдущий. Заостренным камнем он вытачивает острый нож из кости, затем принимается за что-то потоньше – тонкую палочку, похожую на иглу, а может, это тоже была кость, – чтобы выцарапать на ноже те же символы, что были вытатуированы у него на руках и на лице. Он собирается причинить Теду не только физическую боль, он хочет ранить его сущность, его душу – называй, как хочешь.

Когда он заканчивает свою работу, когда убеждается, что этих десяти предложений, этих ста четырнадцати слов, достаточно, их хватает для воплощения задуманного, Роджер закрывает глаза и начинает тихо повторять их вслух. Он испытывает свое оружие. Первые пять предложений – удар, резкий толчок чуть выше пупка. Передышка, затем пять следующих – провернуть нож: сначала направо, затем – налево, и с постоянным нажимом на рукоятку. Роджер видит, как Тед широко распахивает глаза от боли. Чувствует, как горячая кровь течет по пальцам. Он решает терпеливо выждать нужного момента, но его так и тянет выпалить свои предложения, свое проклятие, здесь и сейчас, чтобы вдоволь насладиться агонией Теда. Он открывает рот, но колеблется. Он слышит, как за дверью снуют полицейские. Что если, как только он начнет выносить свой мастерски выстроенный приговор, его прервет какой-нибудь подстриженный болван, сказав ему заткнуться? Он выставит себя полным посмешищем, а такого он позволить не может. Возможность представится сама собой, говорит себе он, надо только подождать.

С усердием монаха, читающего псалтырь, Роджер продолжает повторять свое проклятие. Раскаленное добела пламя продолжает капать с кончиков его пальцев и из макушки головы. Он сидит и вертит нож в своих огненных руках; огонь закаляет оружие, придает ему блеск. Наступает утро, и через маленькие окна под потолком в зону временного заключения льется алое золото рассвета. Воздух сверкает, как это бывает, когда его достигают первые лучи солнца, и сердце Роджера трепещет в предвкушении. И тут же испытывает боль – новую боль, вспыхнувшую в его груди и пробежавшую по левой руке. Слова проклятия вылетают у него из головы, разогнанные новой мыслью: инфаркт. Такого не может быть, думает он, и боль, словно в ответ, утихает.

Хорошо, думает он, возвращаясь к проклятию, а затем боль заявляет о себе во второй раз. Словно на грудь падает бетонный блок. Он охает от удивления: насыщенная боль вырывает его из пространства камеры. Он пытается схватиться за слова, за сто четырнадцать слов, за десять предложений. Его левая рука пульсирует, а грудь сжимается, но Роджер упрямо повторяет свое проклятие, настойчиво игнорируя голос в голове, который, надрываясь, зовет на помощь: ради бога, прямо за дверью стоит коп, а рядом с полицейским участком – пожарная станция, у них есть своя бригада скорой помощи, кричи! «Только не при нем», – шепчет он, стиснув от боли зубы. Он не хочет, чтобы Тед видел его слабость, не хочет, чтобы сын знал, что одержал такую значительную победу.

На лбу Роджера выступает пот. Челюсть слабнет и начинает трястись с каждой волной лихорадочной накрывающей его дрожи. Он цепляется за проклятие, повторяя его так быстро, что слова сливаются друг с другом, превращаясь в один длинный аккорд, прерываемый вздохом, когда боль сбрасывает на него очередной бетонный блок. Если бы не раздражение от перцового баллончика, слезы бы снова закапали из его глаз. Но они так и продолжают струиться по щекам, оставляя после себя горячие дорожки. Проклятие теряет весь свой смысл, трансформируется в набор полуслов, связанных друг с другом звуками и обрывками слогов. Роджер, тяжело дыша, смотрит на потолок, затем опускает взгляд…

И видит. Его сердце слишком занято болью, чтобы екнуть от испуга; легкие слишком напряжены, чтобы сделать резкий вдох; но его глаза широко распахиваются. Там, в углу, под высоким окном, из которого струится солнечный свет, куда отступили тени, – там он видит тень: густую, плотную. Слезы застилают глаза, и все, что он может различить – очертания ока, огромного ока, похожего на темное зеркало. А еще нечто похожее на толстые кольца, одно поверх другого. Его охватывает ощущение необъятности. Нет, он не может охватить всего этого взглядом; он не может узреть его во всей его полноте. Если бы на грудь не давили бетонные блоки, если бы руку не зажало в тиски, то он бы испытал настоящий ужас. Единственный страх, который может позволить боль, далек от сердца; он таится в голове, словно Роджер говорит себе: я должен бояться, потому что мне следует бояться – но страх этот не имеет на него никакого влияния. Роджер продолжает повторять проклятие; точнее, набор звуков, в который оно превратилось. Он не отводит глаз от существа в тени. Тени смахивают на окно. Нет, само существо и есть окно.