Сфера - Дейв Эггерс

Мэй не знала.

– Наверное, – сказала она.

– Посмотри на наш логотип, – сказал он и указал на стенной монитор, где тотчас появился логотип. – «С» в центре распахнута, видишь? Это мучает меня который год. Это символ еще не решенной задачи – полноты. – «С» на экране замкнулась и стала объемной, полной сферой. – Видишь? – сказал Бейли. – Сфера – самая сильная стереометрическая фигура во вселенной. Ее ничто не одолеет, ее некуда улучшать, ибо нет ничего совершеннее. Вот чего мы добиваемся – совершенства. А любая информация, которая от нас ускользает, любые недоступные данные – препона на пути к совершенству. Понимаешь?

– Понимаю, – сказала Мэй, хотя и сомневалась в том, что поняла.

– Все это согласуется с другими нашими целями – сделать так, чтобы «Сфера» помогла обрести полноту каждому из нас и транслировать миру наши образы полностью. Все это тоже требует полноты информации. Мы хотим избавиться от понятного тебе ощущения, будто наш портрет искажен. Как в разбитом зеркале. Взгляни в разбитое зеркало, треснувшее или потерявшее куски, – что ты увидишь?

Мэй наконец разглядела логику. Любая оценка, любое суждение, любая картина, основанные на неполной информации, всегда будут ложны.

– Искаженное и разбитое отражение, – ответила она.

– Вот именно, – сказал Бейли. – А если зеркало целое?

– Мы увидим все.

– Зеркало ведь не врет, так?

– Само собой. Это же зеркало. Реальность.

– Но зеркало правдиво, только если цело. И, по-моему, тебе не понравилась презентация «ЛюЛю», потому что результаты вышли неполными.

– Допустим.

– Допустим?

– Ну, это правда, – сказала Мэй. Непонятно, зачем она вообще открыла рот, но слова сорвались с языка, не успела она их проглотить. – Но я все равно считаю, что есть вещи, которыми мы не захотим делиться. Может, их не так много. Но ведь все в одиночестве, в спальне делают такое, чего стыдятся.

– А почему они стыдятся?

– Ну, не обязательно стыдятся. Но такое, чем делиться неохота. Скажем, люди не поймут. Или иначе станут тебя воспринимать.

– Ну, в таких случаях рано или поздно происходит одно из двух. Во-первых, мы понимаем, что любое подобное поведение до того распространено и безвредно, что его незачем скрывать. Если его рассекретить, признать, что так делают все, оно больше не шокирует. Мы уходим от стыда и приходим к честности. Или, во-вторых, что еще лучше, мы, общество в целом, решаем, что такое поведение скорее недопустимо, и если все знают или могут узнать, кто так делает, оно тем самым предотвращается. Ты же сама говоришь – ты бы не украла, если б знала, что за тобой наблюдают.

– Ну да.

– Парень дальше по коридору будет смотреть порно на работе, зная, что на него тоже смотрят?

– Видимо, нет.

– Ну так проблема решена, да?

– Да. Наверное.

– Мэй, бывало так, что ты хранила секрет, он тебя грыз, потом ты его раскрывала, и тебе легчало?

– Конечно.

– И со мной бывало. Такова природа секретов. Когда секреты внутри – они как раковая опухоль, когда снаружи – безвредны.

– То есть вы считаете, что секретов быть не должно.

– Я годами об этом думаю, и мне так и не удалось придумать сценарий, где от секрета больше пользы, чем вреда. Секреты способствуют антисоциальному, аморальному и деструктивному поведению. Понимаешь, как это работает?

– Ну, пожалуй. Но…

– Знаешь, что сказала мне супруга много лет назад, когда мы поженились? Она сказала, что, когда мы расстаемся – скажем, я уезжаю в командировку, – я должен вести себя так, будто на меня смотрит объектив. Будто жена за мной наблюдает. Тогда это все, конечно, было в теории, и она отчасти шутила, но образ мне помогал. Оказавшись в комнате наедине с коллегой женского пола, я спрашивал себя: «Что подумала бы Кэрен, если б смотрела на нас через камеру слежения?» И это мягко диктовало мне дальнейшие поступки, не позволяло даже приблизиться к поведению, которым не была бы довольна она и не гордился бы я. Я оставался честным. Понимаешь?

– Понимаю, – сказала Мэй.

– Конечно, беспилотные автомобили решают массу проблем. Супруги всё лучше понимают, где была их половина, – в автомобилях ведутся логи. Но я вот о чем: а если бы мы все вели себя так, будто за нами наблюдают? Мы бы жили нравственнее. Если на человека смотрят, разве он поведет себя неэтично, аморально или противозаконно? Если его незаконные денежные транзакции отслеживаются? Если его телефонный шантаж записывается? Если его налет на бензоколонку снят дюжиной камер и при ограблении распознана даже его сетчатка? Если его походы налево десятком методов документированы?

– Я не знаю. Надо думать, все это сильно сократится.

– Мэй, нам наконец-то придется стать лучше. И я думаю, люди вздохнут с облегчением. Вся планета хором оглушительно вздохнет. Наконец-то, наконец-то мы сможем быть хорошими. В мире, где больше нельзя предпочесть зло, не останется выбора, кроме добра. Представляешь?

Мэй кивнула.

– И кстати, насчет облегчения – ты ничего не хочешь сказать, пока мы не закончили?

– Не знаю. Много всего, – ответила Мэй. – Но вы и так любезно потратили на меня кучу времени, и я…

– Мэй, ты не хочешь сообщить нечто конкретное, что ты скрываешь от меня с тех пор, как пришла в эту библиотеку?

Мэй тотчас поняла, что ложь не пройдет.

– Что я здесь уже бывала? – сказала она.

– Ты здесь уже бывала?

– Да.

– Но ты, когда пришла, дала мне понять, что нет.

– Меня приводила Энни. Сказала, это какой-то секрет. Я не знаю. Я не знала, как лучше. Как ни поступи, все не идеально. Я по-любому в беде.

Бейли улыбнулся весьма подчеркнуто:

– Да вот и нет. До беды нас доводит только ложь. Только сокрытое. Ну разумеется, я знал, что ты бывала здесь. Ты меня, право, недооцениваешь! Однако интересно, что ты об этом промолчала. Тем самым ты оттолкнула меня. Мэй, тайны между друзьями – точно океаны. Широки, глубоки, и мы в них тонем. Теперь я знаю твою тайну – тебе лучше или хуже?

– Лучше.

– Легче?

– Да, легче.

Мэй и впрямь полегчало – накатило что-то похожее на любовь. Работа по-прежнему есть, не нужно возвращаться в Лонгфилд, отец останется силен, на мать не ляжет тяжкое бремя – хотелось, чтобы Бейли взял ее на ручки, хотелось погрузиться в его мудрость и великодушие.

– Мэй, – сказал он. – Я искренне верю, что, если у нас нет иного пути, кроме верного, кроме лучшего, он дарует нам абсолютное, всепоглощающее облегчение. Больше не нужно поддаваться соблазну тьмы. Прости, что излагаю в категориях морали. Что поделаешь – Средний Запад, церковь по воскресеньям. Но я верю в совершенствование человека. Я считаю, мы можем стать лучше. Я считаю, мы можем стать совершенными – или близко к тому. И, обретя совершенство, мы обретем безграничные возможности. Мы решим любую задачу. Исцелим любой недуг, покончим с голодом и бедствиями, ибо нас уже не будут тянуть к земле наши слабости, наши мелочные секретики, наша скупость и нежелание делиться информацией и знаниями. Мы наконец-то реализуем свой потенциал.