Лжедмитрий Второй, настоящий - Эдуард Успенский

* * *

Сутупов постарался на славу. Выяснилось, что двое из мелких бояр из Дмитриева окружения уже давно вели переписку с Годуновыми. И монахи шли именно к ним.

Дальше бояре взялись смешать яд с ладаном, которым священник должен был окуривать Дмитрия.

План был очень глубоко продуман, чувствовалась грамотная рука. Через девять дней никаких концов уже бы не осталось: ни царевича, ни священника, ни бояр, ни монахов. В живых был бы только старший монах, который этого яда не касался. И то неизвестно, как долго бы он прожил.

Когда путивльцы узнали об этом умысле, они попросили Дмитрия выдать им бояр. Получив согласие, они раздели бояр догола, вывели на площадь и, привязав к столбу, врытому в землю, расстреляли из луков и мушкетов.

К ужасу поляков из Дмитриева ополчения, два голых, залитых кровью тела долго белели на площади.

Судьба монахов осталась неясной. Расстреливать монахов власть опасалась.

* * *

Казимир Меховецкий все больше убеждался в правдивости слов своего приемыша Андрея Нагого. Да, это действительно реальный, а не фиктивный претендент на московский престол. И ясно было, что его тайна постепенно всплывет: ведь жива его мать, живы десятки слуг, его воспитывавших, живы родственники Афанасия Нагого.

Ясно стало, что в Москву под видом этого царевича идет кто-то другой. И что этот кто-то другой в Москве обязательно будет разоблачен. И тогда гроза и гнев со всех сторон, в том числе и со стороны реального Дмитрия – «Андрея», рухнут на Казимирову голову.

Он сидел и снова и снова перечитывал письмо:

«Ясновельможный пан Казимир!

Как на исповеди священнику, положа больное сердце мое на святую Библию, хочу рассказать вам истинность жизни моей.

Я рожден был в семье царя Великой Московии Ивана Васильевича Четвертого, известного в Польше по имени Грозный.

С малых лет я жил и воспитывался в городе Угличе под присмотром опальной матери моей царицы Марии и трех (не уверен) братьев ее.

В мои восемь или девять лет ко мне был приставлен учитель-доктор влах Симеон. Он стал готовить в подмену мне другого мальчика. И однажды, когда я увидел этого своего двойника в моей царской одежде, я в гневе ударил его кинжалом, подаренным мне старшим братом.

Мальчик скончался, а все окружающие меня люди решили, что это был убит я. В гневе они перебили годуновских людей в Угличе.

Меня же мой учитель увез в город Ярославль и сдал моему дяде Афанасию Нагому, который по неизвестной мне причине под другим именем отправил меня в Польшу. Под страхом смерти он велел мне никому не открываться, что я и делал долгое время. Он заставил меня дать царское слово о молчании.

В настоящее время Афанасия Нагого уже нет в живых, и я вправе нарушить клятву. Потому что под моим именем какая-то никому не известная личность хочет захватить по праву отцов и дедов принадлежащий мне Московский престол.

Ясновельможный пан Казимир, я многому обязан Вам, в том числе и моей жизнью. Но, пожалуйста, не говорите потом, что Вы не знали моей тайны. С этого дня она Вам хорошо известна и мы оба несем за нее ответ.

Истинный царевич Дмитрий,

сын московского царя Иоанна Васильевича,

прозванного Иваном Грозным».

В пятый раз перечитав письмо, пан Казимир решил:

– Надо ехать в Краков к королю.

* * *

Уже долгое время дела царевича шли никак. Он сидел в Путивле как под арестом. Путивляне понимали: если он уйдет в Польшу, всему городу настанет конец. Все мужчины будут болтаться на столбах, а женщины и дети будут изуродованы, проданы или отданы татарам.

Кровь зальет город.

Это понимали и кромчане, и жители Рыльска. Они сопротивлялись как могли.

Веселый, злой и жестокий казак-разбойник Корела в Кромах все делал обстоятельно и твердо. Он велел перебить и засолить всех бывших в городе казацких лошадей и теперь мог сражаться с расслабленными и полупрофессиональными войсками Годунова сколь угодно долго.

Так что дела Годунова тоже шли никак. Огромная, бестолковая армия завяла и разлагалась. Ее надо было кормить, посылать на штурм против жестких и умелых казаков, а она привыкла грабить и убивать беззащитных.

Время тяжело и болезненно утекало между пальцами и царя, и претендента.

В холодном походном шатре, приспособленном только для разработки военных действий и уж никак не для житья, за легким деревянным столом сидели друг против друга трое воевод – Петр Басманов и предводители правого и левого крыла Иван и Василий Голицыны.

Басманов решил открыть князьям давно мучавшую его тайну. К этому подстегивала его еще и обида: он, лучший стратиг Борисова войска, был назначен в стан армии вторым воеводой большого полка под князя Катырева-Ростовского. Потому что по разрядным книгам Ростовскому быть под Басмановым было невместно.

Басманов долго вздыхал, оглядывал шатер, ворочался на скамье.

– Да не тяни ты, Петр Федорович, – сказал старший из братьев Василий. – Сам зазвал, сам и молчишь.

– Очень уж новость я вам скажу необычную, – отреагировал Басманов. – Хотя мне ее сам Семен Никитич сообщил.

– Что за новость? – спросил младший Иван. – У нас сейчас все необычное с царевичем связано.

– Так и есть. Семен Никитич Годунов лично мне в Кремле очень интересные бумаги показал.

– И что же это за бумаги? – спросил Василий Васильевич.

– Письма.

– Какие письма?

– Письма царицы Марфы к ее сыну.

– К Дмитрию, что ли? – удивился Иван.

– К Дмитрию.

– Так ведь он же убит.

– Стало быть, не совсем убит, – ответил Басманов. – Или плохо убит, если мать ему письма пишет.

Оба брата задумались.

– И что, много этих писем? – спросил Василий.

– Немного. Их у Афанасия Нагого после смерти забрали в его сельце под Грязовцом.

– Значит, младенец углицкий жив? – спросил старший князь.

– Стало быть, жив.

Братья стали задавать вопросы.

– А почему Семен Никитич так смело показал тебе эти письма?

– Это вы у него спрашивайте, у меня язык не повернулся.

– А почему Годуновы младенца не достали?

– Не достали, потому что не могли достать. А то бы достали, да еще как! Афанасий Нагой далеко не дурак был. Я его еще с девяностого года знал.

И все-таки Басманов решил объяснить:

– Показал он мне эти письма, потому что на Бориса был зол. Очень уж Борис Федорович меня приваживал. Даже Ксению в жены обещал. А Семен Никитич сам на нее виды имел.