Синдром Кандинского (сборник) - Андрей Васильевич Саломатов

хорошо, что кудияровцы никогда не выйдут за пределы своей маленькой Сахары. Как хорошо, что мир такой большой, и можно выбирать, где жить".

Шум мотора нарастал, и через несколько минут Зайцев понял, что навстречу ему движется не одна машина и не какой-нибудь деревенский трактор или двухтонный грузовичок, а целая колонна. Затем впереди, из-за поворота показалась зарешеченная морда головного "Урала" с мутными запыленными стеклами, за ним, в сизых клубах гари и пыли - колесная пушечка, примерно так, тридцать шестого калибра, и следом - самоходка.

От неожиданности Алексей остановился и с каким-то нарастающим раздражением подумал: "Кажется Время великого затишья закончилось." Эта мысль поначалу вызвало у него замешательство, но потом Зайцев медленно двинулся дальше. "Да пошли они к чертовой матери! - принялся уговаривать себя Алексей. - Ничего страшного, жили же они во время божьего гнева. Им не привыкать. Попрячутся по своим норам, надерутся самогонки, а там глядишь, и стрельбы закончатся".

Мимо Зайцева проследовала первая автомашина, а из-за поворота появлялись все новые и новые тягачи с зачехленными пушками на прицепе. Воздух наполнился гулом и металлическим лязгом, который после стольких дней, проведенных в тишине подземелья, уже показался Алексею пушечной канонадой. "А ведь мальчишки у них гораздо умнее взрослых, - вспомнил он своих вшивых избавителей. - Жаль, что скорее всего, многие из них тоже когда-нибудь сопьются и от скуки начнут вылезать под снаряды." "По пьяни выползешь на плироду посмотреть...", - всплыли у него в памяти слова кудияровца. "Вернусь в Разгульное, зайду в сельсовет или... что у них там сейчас? Может, хотя бы детей спасут."

Зайцев снова подумал о том, что этим людям помочь уже нельзя, даже если их вытащить на поверхность и расселить по деревням. "Да не было никакого великого затишья! - в сердцах Алексей сплюнул и с тоской посмотрел назад, откуда он так торопился уйти. - Вся их жизнь - это Время божьего гнева, и они обречены жить в этом времени до самой смерти. И нет никакого смысла пытаться им помочь, трогать то, что устоялось, даже если тебе это кажется нелепым. Мы же всегда рвемся помогать, в сущности, не понимая, чем все обернется. Как с той таежной семьей - вымерли от гриппа и все. Так пусть лучше спиваются и дохнут сами по себе... А детей все же жалко."

По глубокой разбитой колее колонна шла медленно, оглушая Зайцева надрывным воем. Пылевая завеса была столь густой, что тяжелые военные машины выглядели бесформенными призраками. И все же Алексею казалось, что из кабин "Уралов" на грязного одинокого путника удивленно смотрят молодые, умытые солдаты, и думая об этом, Зайцев вспомнил собственное отражение в осколке зеркала. Он с растерянной улыбкой помахал рукой воображаемому круглолицему солдатику, который, вероятно, сидел за баранкой проезжавшей машины, и бесцветно, с какой-то жалкой усмешкой проговорил:

- Ну держись, Мишка. Целый артиллерийский полк Иванов-царевичей едет рушить подземное царство Кащеево. А мне пора.

Не глядя перед собой, Алексей сделал несколько шагов вперед, но вдруг на что-то наткнулся и остановился. Это был покосившийся шест с написанным от руки указателем в виде стрелки. На покоробленной от воды и времени фанерке было коряво нацарапано выцветшей красной краской: "Кудияровка - 5 км.".

- Кудияровка?! - растерянно проговорил Зайцев и с беспокойством посмотрел в сторону машин.

Некоторое время Алексей не знал, что делать. Затем он сорвался с места и бросился вдогонку за головной машиной.

- Стой! - размахивая руками, заорал Зайцев. - Стой, тебе говорят!

Догнав "Урал", Алексей прыгнул на подножку водителя, машинально провел рукавом по запыленному стеклу и заглянул внутрь кабины.

- Там... - ткнув пальцем в сторону полигона, начал было он, но осекся и едва удержался на подножке. Не веря своим глазам, Зайцев судорожно ухватился за зеркало, вплотную приник к стеклу и со страхом выдавил из себя: - Боже мой! - В кабине сидели два человека с испитыми, изуродованными лицами кудияровцев, которые при дневном свете выглядели особенно безобразно. Руль водитель удерживал двумя культями, а его напарник давил единственной ногой на газ.

Человек на пассажирском сиденье заметил Алексея, вопросительно кивнул ему, и до смерти напуганный Зайцев ответил ему таким же кивком. Затем он спрыгнул с подножки и, петляя как заяц, побежал в лес. Не разбирая дороги, Алексей несся по бурелому, стонал от ужаса и не переставая вслух повторял:

- Этого не может быть! Не может быть! Этого не может быть!

До Разгульного в этот день Зайцев так и не добрался.

Танатос

Холод стоял собачий. Алтухов натянул старую кроличью шапку на самые уши, поднял воротник потрепанного пальто и по-стариковски сутулясь, побежал к автобусной остановке, до которой было минут пять ходу дворами, а затем метров триста - по расквашенной в любое время года, нежилой улице. Слева до самой остановки тянулся забор из ржавой рабицы, справа - автостоянки и металлические гаражи. У каждых ворот неизменно бродили прикормленные грязные дворняги - бесплатные сторожа. Отрабатывая свой хлеб, они для проформы тявкали на прохожих, но на всякий случай виляли хвостами. Злобные и слишком усердные здесь не уживались - переучивали булыжниками или прогоняли.

По дороге Алтухов прикинул, сколько попросить у Паши, проклял стужу и с тоской подумал о завтрашнем дне. На следующий день Паша должен был уехать из Москвы на месяц, а может и больше, в какой-то провинциальный городишко, то ли Трунино, то ли Трушино - Алтухов не расслышал.

Три дня назад они сидели у него в мастерской. Паша упаковывал свои картины, а потом они выпили две бутылки водки, и, сильно окосев, Паша пообещал дать ему с аванса "на жизнь". Этот короткий разговор Алтухов мог воспроизвести до мельчайших деталей, но вот о чем они проболтали весь вечер, он не вспомнил бы даже на дыбе с испанским сапогом на ногах.

Паша был последним человеком из его друзей и знакомых, который частенько приглашал Алтухова к себе в мастерскую и не гнал, когда тот приезжал без всякого приглашения. Он был единственным, кто подкармливал Алтухова, давал ему иногда немного денег, не требовал их возвращения, а главное, не учил Алтухова жизни, не читал морали и никогда не интересовался: устроился Алтухов на работу или нет. Он и бродягой его звал как-то совсем не обидно, как если бы имел в виду распространенную профессию или ученое звание.