Поэт и Русалка - Александр Бушков

Эта сцена затянулась настолько, что стала вызывать уже не страх, а недоумение. Пора было что-то предпринять, и барон предложил азартным шепотом:

— А давайте отступать, шажком-шажком…

Так они и поступили, осторожно пятясь. Кабан двинулся за ними, как пришитый, не переступая некой незримой черты. Рывком кинулся вперед, но тут же замер.

— Александр, — прошептал барон тоном глубокого раздумья. — Вы меня наверняка сочтете сумасшедшим, но мне что-то кажется, что это он вас боится…

— Меня?!

— Именно что вас. Вы очутились между ним и мной, и он тут же встал, как упрямый итальянский ишак. Потом вы оказались на шаг сзади — и он тут же попытался броситься…

— Вздор, — задумчиво ответил Пушкин, осторожненько отступая вдоль череды низеньких домиков, отнюдь не служивших к украшению великой Флоренции.

— Да точно вам говорю…

Барон вдруг выскочил перед Пушкиным, встал посреди мостовой — и кабан, будто ободрившись, едва ли не прыгнул вперед, отбросил мордой клинок, которым барон попытался закрыться по всем правилам фехтовального искусства…

Пушкин бросился вперед, не забивая голову раздумьями и размышлениями, поскользнулся на гнилом яблоке, едва не упал — и уперся правой рукой в бронзовый лоб. Кабан, полное впечатление, волчком крутнулся на месте с грацией не бронзовой статуи, а живого проворного зверя, отскочил с лязгом, замер в паре шагов.

— Говорил я вам? — торжествующе воскликнул барон. — Совсем уж было нацелился меня забодать, или как там это у них называется — но от вас порскнул, как черт от святой воды…

Пушкин пожал плечами:

— Интересно, что во мне может быть такого… Прежде меня все эти твари не особенно и пугались…

Он осекся. Поднял к глазам руку с перстнем, загадочно сверкавшим в лунном свете, — цепочка загадочных знаков, как и в прошлый раз, казалась мерцающей внутренним огнем. Ну да, не было других объяснений…

В приливе той нерассуждающей лихости, что не единожды напортила ему в жизни, он бросился вперед, недвусмысленно нацеливаясь припечатать бронзового зверя кольцом меж глаз.

Отчаянно лязгнула бронза по камню — кабан развернулся и кинулся прочь, не поворачивая головы назад, из-под копыт брызнули искры, задребезжало, покатилось подвернувшееся жестяное ведро…

— Ага-га! — взревел барон, кидаясь следом с поднятым клинком. — Ату его, мерзавца!

Пушкин ухватил его за рукав и насилу остановил:

— Алоизиус, куда вы?!

— Да, вы правы, — опомнившись, сказал барон, смущенно пряча клинок. — Неосмотрительно… Но колечко-то до чего интересное! Теперь не сомневаетесь, что именно в нем дело?

— Теперь — нет, — сказал Пушкин. — Какие, к лешему, сомнения…

Он смотрел на перстень с некоторой опаской — сейчас, когда старинная вещица так проявила себя, словно бы даже начинаешь ее чуточку бояться: кто знает, исчерпываются ли на этом ее неведомые качества…

— То-то этот каналья хотел его у вас купить за бешеные деньги, — сказал барон. — Наверняка соображал, что к чему…

— Наверняка, — кивнул Пушкин. — Нам бы самим сообразить, чего еще ждать от этой безделушки…

— Разберемся, — сказал барон с ухарским видом. — Пока что меня вполне устраивает, что оно действует на этих чародейных тварей, будто ковш кипятка на бешеную собаку… Пойдемте? А то еще что-нибудь другое вынырнет, которое кольца не боится…

До своего отеля они добрались без всяких приключений, по темной лестнице поднялись в свои апартаменты. Как оказалось, славный малый Луиджи Брамболини бдительно нес стражу у двери в комнату кукольника, примостившись на вычурном стуле. Едва услышав вошедших, он вскочил и, позевывая, браво доложил:

— Ваш дядюшка, синьоры, снова порывался сбежать неведомо куда. То деньги мне предлагал, чтобы я его выпустил, то угрожал, непонятно даже и чем, совсем заговариваться стал, бедолага… Как вы и соизволили предупредить, говорил, будто никакой он не ваш дядюшка, а кукольных дел мастер, которого два злоумышленника, то есть ваши милости, обманом лишили свободы… Ну, я ему предъявил те самые аргументы, касаемо которых вы предупреждали, и он малость унялся. Давненько не слышно, должно быть, чуточку опамятовался и лег спать… Какие будут распоряжения?

— Зажгите свечи и можете идти спать, — нетерпеливо распорядился Пушкин.

Едва приказание было выполнено, и Луиджи, уже зевая во весь рот, удалился, Пушкин сел к столу и положил перед собой пухлую стопу пергаментных листов — хранившиеся несколько столетий бумаги Курицына. Барон, без всякого стеснения заглядывавший ему через плечо, протянул:

— Ни черта не понимаю, но и так ясно, что дело темное…

Действительно, почти половину первого листа занимала странная решетка: две параллельных линии, пересеченные двумя другими, отчего образовался замкнутый квадрат и еще восемь открытых то с одной стороны, то сразу с двух. Во всех девяти красовались загадочные знаки, не похожие ни на один известный алфавит, а под решеткой тянулись сплошные строки текста, не разделенного знаками препинания и не разбитого на слова.

Переставив поближе подсвечник, Пушкин долго всматривался в эту абракадабру, задумчиво шевеля губами.

— Черт знает что! — с чувством сказал барон. — Я бы и под страхом смерти не взялся искать в этом смысл. Редкостная бессмыслица…

— Вот тут вы ошибаетесь, Алоизиус, — сказал Пушкин с легкой улыбкой. — Не так страшен черт, как его малюют…

Барон воззрился на него в совершеннейшем изумлении:

— Хотите сказать, вы что-нибудь в этом понимаете?

— Пока что не понимаю ничегошеньки, — сказал Пушкин с некой отрешенностью. — Но понимаю зато, с чем имею дело. Вот именно, решетка… и знаки попеременно киноварно-красные и черные… Я начинал службу в министерстве иностранных дел, Алоизиус. Там, помимо прочего, нам демонстрировали немало старинных шифров, что были в ходу в давние времена. Между прочим, они не так уж сложны. Тогда еще не умели придумывать по-настоящему… сложную тайнопись…

— Так вы что, можете это прочитать?

— По крайней мере попытаюсь, — сказал Пушкин, придвигая перо и чернила. — В старину это именовалось «мудрая литорея», если вам интересны такие подробности…

— Совершенно неинтересны. Прочитать бы, в чем тут суть… Должен же быть ключ…

— Вы, быть может, удивитесь, Алоизиус, но это и есть ключ, — сказал Пушкин уверенно, указывая на решетку. — Эти иероглифы — всего лишь русский алфавит, замененный загадочными знаками, которые тот, кто написал документ, выдумал сам, так надежнее всего. Если подставить теперь на их место… Алоизиус, могу я вас попросить присесть тихонечко в уголке и какое-то время побезмолвствовать?

— Слушаюсь, — по-военному четко ответил барон. — Считайте, что меня тут и нет…

Он присел на синем диванчике и, сохраняя неподвижность и безмолвие, словно окаменел, жадно наблюдал за Пушкиным. Тот, морща лоб, набросал несколько строчек, определенно не следя за смыслом того, что пишет. Потом, явно прочитав, недовольно поморщился, решительно скомкал начатый лист, швырнул его под стол и взял чистый. Еще несколько минут с видом величайшего прилежания вычерчивал буквы — и снова, судя по его растерянному лицу, потерпел фиаско. Второй скомканный лист отправился под стол. За ним — третий, четвертый… Барон, ничего не понимавший, но видевший, что дело пошло наперекосяк, затаил дыхание, наклонившись вперед, проделывал руками странные движения — то ли писал что-то, то ли сеть распутывал, ему казалось, что таким образом он помогает коллеге.