Охотники на людей - Руслан Мельников

«Других диких»? Борис усмехнулся. Хуторян то бишь? Что ж, все правильно. Хуторян и дикарей лучше сразу отсортировать друг от друга. Если захотят выяснять отношения — пусть занимаются этим на арене.

— Берест, а ты чего стоишь?! — рыкнул Стольник. — Особое приглашение нужно?! Ну-ка хватай свою девчонку и заноси в клетку.

Свою? И-эх! Борис поднял чернявую. Ты уж извини, подруга… Сама понимаешь — работа такая.

Мать ее!

Дикая показалась ему хрупкой и беззащитной. Где-то глубоко-глубоко снова ворохнулась жалость. Или что-то еще? Ладно, чем скорее он покончит с этим, тем лучше.

Да, покончить, уйти и забыть. Может, и получится так. Нужно, чтобы получилось. Чтобы выполнять непростую хэдхантерскую работу, нужно научиться забывать, что ты делаешь на этой работе.

Он внес чернявую в клетку. Осторожно (пусть думают, что товар бережет, да и вообще… Пусть что хотят, то и думают) положил на пол. Пристроил голову на мягком: на плече бородача, потерявшего в заброшенном хуторе дочь. Вот тебе вместо дочки, дядя. Заботься, пока сможешь.

Вышел. Обернулся…

Все пленники лежали в клетках. Окольцованные шеи. Сведенные судорогой лица.

Раздвижные дверцы с лязгом сомкнулись. Одна. Вторая… Щелкнули замки.

Ну что ж, вот и готова новая партия гладиаторов. Аж сразу две группы буйных. Свести их на арене — и колизейские не пожалеют о потраченных денежках. Денежки эти окупятся сторицей.

Краем глаза Борис заметил, как апельсиновый перекинулся парой фраз со Стольником и кивнул водителю тягача.

Пора увозить клетки?

Жук-тягач снова зажужжал электромотором, завозился. Но странно — кар разорвал сцепку с клеткой, забитой живым товаром, и повернулся на месте.

В первый миг Борис подумал, что трес взбунтовался и, забыв о тихоходности своего средства передвижения, решил передавить всех скопом — и ненавистных охранников, и хэдхантеров.

Но нет. С таким отрешенно-усталым лицом бунты не устраивают. Трес просто продолжал выполнять свою работу.

Лязгнула сцепка. Тягач потянул из ряда у стены третью клетку.

Интересно — зачем?

— А это… — Борис повернулся, ища взглядом Ухо.

Сержант стоял неподалеку. Улыбался. Шире, чем обычно. Черный униформист протягивал ему большой мешок. Тот самый, в котором лежали гладиаторские ошейники. В котором они еще оставались.

Сердце сжалось от нехорошего предчувствия.

— Ухо, для кого эта клетка? — хрипло выдохнул Борис. — И мешок для че…

Снова кто-то вскрикнул. Кто-то сзади. А ведь сзади пленников больше нет. Все пленники — вон они, в клетках. А сзади — только…

Паника нахлынула ледяной волной.

Время остановилось. Мгновения потянулись, как расплавленный пластик.

Борис разворачивался, занося руку, готовый ударить любого, кто…

Не успел. Ударили его.

Перед глазами мелькнул шокер, от которого нельзя уже было увернуться и перехватывать который тоже нельзя. Резиновая дубинка с торчащими во все стороны короткими стержнями-шипами ткнула в солнечное сплетение.

Внутри словно разорвалось с десяток парализующих шприц-ампул. Мощный разряд сшиб Бориса с ног и отбросил к пустой клетке.

…Сколько времени он пробыл в отключке, Борис не знал. Но когда пелена перед глазами наконец рассеялась и удалось вновь сфокусировать зрение, он понял, что лежит на обитом жестью полу клетки. И клетка — заперта.

«Клетка! Третья клетка!»

Пальцы левой руки касались железных прутьев. Все тело ломило. Мысли постепенно обрели четкость.

«Клетка была приготовлена для нас!» Теперь Борис мог сам ответить на вопрос, ответа на который так и не дождался от сержанта.

Впрочем, для них приготовили не только клетку. В подбородок упиралось что-то жесткое и прохладное.

Он поднес руку к горлу. Ошейник. Гладиаторский…

И хэдхантерской формы на нем больше нет. Ни на нем, ни на других охотниках-новобранцах, тоже приходивших уже в себя.

Вот ведь гадство-то какое, а!

Все три клетки были сцеплены друг с другом. Три маленьких вагончика, которые удобно будет тянуть по узким проходам колизея.

Клетка с хэдхантерами замыкала паровозик. В середине располагалась клетка с дикими, до которой, пожалуй, можно достать, если просунуть между прутьями руку. Впереди стояла клетка с хуторянами, зацепленная рогом электрокара-тягачика. Вокруг суетились колизейские.

Борис увидел Стольника, Ухо и этого… апельсинового. Хозяина колизея. Все трое были так близко!

Ухо деловито паковал пятнистый камуфляж в черный мешок — в тот самый, где раньше лежали гладиаторские ошейники. Рядом лежали связки цепей, ошейников и наручников, снятых с тресов.

Стольник и апельсиновый о чем-то говорили.

— Товар достойный? — услышал Борис гнусавый голос апельсинового. — Проверяли?

— Ты же меня знаешь — гнили не подсуну, — ответил взводный. — Драться умеют все. И злости тоже всем хватает.

Колизейский скривил толстые губы в недоверчивой гримасе.

— Значит, так. Расчет — как обычно. Половина — сейчас, половина — после первых боев. За каждого выжившего добавлю еще по десять процентов. Плюс бесплатный проход на бои до конца недели. Посмотрите на свой товар в деле. Если барахло — увидите сами. Заплатите неустойку в двойном размере.

— Да все в порядке, я же говорю, — взводный натужно улыбался. — Тут — досье на каждого.

Он протянул апельсиновому пухлую папку. Тот к ней даже не притронулся.

Папку взял один из телохранителей.

— Все будет в порядке, когда я увижу хорошие бои на арене, — сухо произнес апельсиновый. — За хорошие бои публика платит хорошие деньги. Если я ее разочарую хотя бы один раз, денег станет меньше. И я вытрясу их с того, кто будет в этом виноват.

— Стольник, — прохрипел Борис. — Ухо…

Он попытался подняться. Руки и ноги подрагивали и слушались плохо. Во всем теле ощущалась слабость и пустота. Борис привалился к решетке.

— Ухо! Стольник!

— Гля, зашевелились! — оскалился сержант. Он уже упрятал в мешок снятую с новобранцев хэдхантерскую форму и с любопытством заглядывал в клетку.

Стольник подошел ближе.

Освобождать их, разумеется, никто не спешил.

— Что ж вы делаете-то, суки… — выдохнул Борис.

— Извини, Берест, бизнес, — развел руками взводный. — Сейчас тресов приходится добывать любыми способами. Не всегда приятными. Мне жаль, что так вышло.

Судя по лицу Стольника, ему действительно было жаль. Но явно не настолько, чтобы изводить себя муками совести.