Ливонское зерцало - Сергей Михайлович Зайцев

вино? — гневно восклицал Удо и плескал остатками вина из кубка в побледневшее лицо хозяина корчмы. — Это было вчера вино. Но ты сегодня развёл его водой, жадная скотина! Или ты думаешь меня обвести вокруг пальца? Ты думаешь, я не отличу настоящего вина от пойла?

— Это самое настоящее вино, господин, — кланялся испуганный корчмарь. — Но это молодое вино. Оно ещё не нагуляло крепости, господин.

— Твои работники косятся на меня! — всё придирался Удо. — Прогони их с глаз, не то я задам им трёпку.

— Они не косятся на вас, господин, — вступался за работников корчмарь. — Они лишь посматривают, не нужно ли вам чего.

— Мне нужно... — и Удо снимал с пояса изрядно отощавший уже кошель и брался перечислять, что ему нужно, но взгляд его останавливался на кубке, и Удо, пригубив вина, забывал, что только что хотел сказать.

Николаус, сев к Удо за стол, помог — он просто велел принести лучших закусок.

Запуганный насмерть корчмарь поторопился на кухню, и не успел Удо покончить с кубком, как стол перед ним был накрыт. Конечно, это был не изысканный радбургский стол, но и тут быстрый глаз видел немало всякого, отчего мог возрадоваться пустой желудок. Окорока и колбасы, бараньи рёбрышки и свиные уши, печёная репа и свежий хлеб, варёные бобы и горох, рисовая каша, яйца, рыба из местной речки, печёные морковь и коренья, приправленные жареным на сале луком, мёд и сыр.

Целый день пировал Удо и рассказывал Николаусу всякие байки про женщин и про любовь, про детей своих, детей его сладкого греха, его минутного удовольствия, которых в каждой деревне, должно быть, по дюжине (причём ни угрызений совести, ни тем более отчаяния, похоже, не испытывал он при мысли о том, что где-то по деревне — этой, или той, или третьей, — бегают его дети, его семя, его кровь, не признанные им, даже ни разу не представшие перед ним, им не обласканные, в бедности, может, в нищете, в болезнях, в коросте, в голоде и страхе, среди иного быдла благородное потомство баронов Аттендорнов).

Потом Удо взялся рассказывать про выволочки, какие он делал всяким недостойным, попадавшимся время от времени ему на жизненном пути, и, понятно, во всех сих байках он выглядел справедливым героем, неутомимым рыцарем любящего сердца и добра. А поскольку говорил Удо довольно громко, то повествования его слышал не только Николаус, но и другие принуждены были слышать, кто был в это время в корчме. Так и трое мужчин в чёрных опрятных одеждах, по виду господ, что сидели за соседним столом, у окна, задёрнутого занавеской, освещённые тусклыми огоньками сальных свечей, не могли не слышать некоторых историй Удо, порой неправдоподобных, а порой совершенно бахвальных. И Николаус, который в этот день ограничился одной кружкой пива и был трезв, видел недоверчивые улыбочки, что прятали те господа, переглядываясь между собой, в молчании ожидая заказанного ужина.

Как видно, заприметил те улыбочки и Удо.

Глядя прямо перед собой потемневшим от негодования взором, глядя на запотевший глиняный кувшин с пивом, Удо повысил голос. Хотя к тем троим в чёрных одеждах он даже не повернул голову, обращался он именно к ним:

— Мне совсем не нравится, как вы на меня смотрите, господа.

Только глухой сейчас не услышал бы угрозы в его голосе. Но на тех троих его угроза не произвела ровно никакого впечатления. Никто из троих даже не оглянулся на Удо.

— Мы никак не смотрим на вас, господин, — заметил негромко один из них, заметил спокойно и равнодушным тоном. — Нам до вас дела нет.

— Вы косо смотрите на меня, — настаивал Удо, играя желваками и скрипя зубами.

Те трое переглянулись и сделали вид, что только сейчас обратили на Удо внимание. Один из них с весьма едкой улыбочкой сказал:

— Пиво в голове — ум в кувшине.

А другой издал очень даже обидный смешок:

— Радуйтесь, что мы только косо глядим на вас. Потому что если мы посмотрим на вас прямо, вам худо придётся, господин.

Удо расплылся в улыбке. Ему как будто того и надо было:

— Я не ошибся! Вы ещё и дерзкие. И не знаете, как вести себя в хорошем обществе, потом он добавил, обратившись к Николаусу: — Они осмелились угрожать мне, барону. Мерзавцы!

У одного из незнакомцев, что сидел к Удо ближе всех, уже разгорались глаза, но этот человек как будто подавлял ещё в себе гнев. Он заметил:

— Быть может, вам это не понравится, но мы далеко не мерзавцы, а благородные люди. А если вежливо спросить, то, возможно, выяснится, что и среди нас есть бароны...

Едкая улыбочка уже сползла с лица говорящего, и в голосе отчётливо слышалось нескрываемое раздражение.

Впрочем незнакомцы явно не хотели ссоры, понимая, что имеют дело с пьяным. И они не продолжали бы сей бессмысленный спор, если бы промолчал Удо. Однако тот не промолчал. Унизительным для мужского достоинства, посчитал он, было бы сейчас уступить им.

Удо поднялся из-за стола и наполовину вытащил меч из ножен:

— Я — барон Аттендорн. Назовитесь и вы.

— А я — Папа Римский Пий IV[71], — засмеялся кто-то из троих.

Удо вскипел:

— Благородный человек, которого обозвали мерзавцем, уже бы схватился за оружие, — он пошатывался и глядел на незнакомцев очень грозно.

Но никто его не боялся. Один кивнул Николаусу:

— Согласитесь: трезвый благородный человек не станет связываться с пьяницей. Уймите своего друга, сударь.

Другой сказал:

— Человек сам наказывает себя соответственно своему неразумию. Ваш друг уже наказан Господом, напрочь лишён разума, и мы не горим желанием наказывать его ещё сильнее.

Доводы этих людей были понятны Николаусу. Он и сам уже до чрезвычайности намучился с Удо. И не мог не согласиться с ними:

— Да, конечно. Оставь их в покое, Удо. Ты же видишь, господа никого не хотят обижать, — Николаус придерживался вежливого, примирительного тона; и тем троим сказал: — На друга моего не держите зла. Он выпил сегодня немного лишнего. Вино сейчас говорит за него.

Однако напрасны были его старания...

— Мерзавцы! — вскрикнул Удо, покачиваясь и задевая головой колесо-люстру. — Ты слышишь, они многословны, как трусы, и прибегают к переговорам, когда давно пришла пора драться. Только трусливые собаки много брешут и не кусают; и он плеснул в тех троих вином. — Может,