Зимний скорый. Хроника советской эпохи - Захар Оскотский

Старички впереди закивали, и Григорьев невольно кивнул, и даже у Любы Шестопаловой чуть шевельнулась медная грива, обозначая легкий наклон головы. Да, нескончаемая война, с которой выросло их поколение, иссякла. Еще идут бои на Юге и в Камбодже, но Северный Вьетнам после страшной спазмы прошлогодних «рождественских» бомбардировок американцы больше не трогают. Устали. Весь мир устал. Вот как теперь кончаются войны: не победой, не поражением — усталостью.

— …Наш бывший друг, король Мухаммед Захир Шах… — лектора, видно, смешило это выражение, и он повторил: — бывший лучший друг. Отрекся, бедняга, от престола. Сам признал, что весь афганский народ — за республиканский режим. Так что, ветры обновления…

Да, в Афганистане что-то вроде революции. Ну и бог с ним, с Афганистаном, что с королем, что без короля. Кому это интересно?

— …Тревога всего мира. Тревога и надежда всех прогрессивных сил на планете! — лектор покачал круглой головой. При его короткой шее и толстых плечах это выглядело так, словно колобок с глазами-изюминами провернулся в ямке. О чем это он? А-а, понятно, о Чили: — Провокаторы и саботажники нагнетают напряженность! Забастовки, взрывы на дорогах! Срывают перевозки, стараются вызвать голод и панику…

Да, Сальвадору Альенде тяжко приходится. Удержатся ли демократы? Вон, за спиной лектора, на карте мира это самое Чили. Другого и государства нет с такой нелепой территорией — узенькая желтая полоска, словно кайма по краешку южноамериканского материка.

Правильно: чтобы не засыпать, надо смотреть на карту! Что может быть интересней карты? Но в теплую глубину затягивало неодолимо. Захлестывал поток. Карта растрескивалась. Желтые, светло-коричневые, зеленые, красноватые страны, голубые пятна океанов и морей, белые полярные шапки, точно цветные осколки в калейдоскопе, начинали пересыпаться под нарастающую тягучую мелодию.

Какая же мелодия была у 1973 года? Вначале — эта, из «Семнадцати мгновений весны». Сериал вечер за вечером смотрели взахлеб, хоть многое смешило сразу. И безукоризненная элегантность Штирлица-Тихонова среди бомбежек и гестаповских ужасов. И Юрий Визбор в роли Бормана, безуспешно пытающийся напустить на свою добродушную физиономию нацистскую мрачность. И бесстрашная радистка, прячущаяся от преследователей с двумя грудными младенцами на руках (хоть бы один заплакал!). А схлынул с экранов сериал, и в первый момент, кажется, задержались в воздухе только деловитое присловье Копеляна «информация к размышлению», да хлесткое, как оплеуха, словцо «партайгеноссе», да эта прошедшая за кадром песня, ее пронзительный мотив: «Я прошу, хоть ненадолго, боль моя, ты покинь меня…»

Но она не осталась мелодией года, ее вытеснила песня из того бразильского фильма — «Генералы песчаных карьеров». Она тоже шла за кадром, за ослепительным экранным сиянием чужого тропического неба, чужой океанской голубизны, нестерпимо яркой зелени. И всё равно: казалось, видны губы певца, не лицо его даже, а только шевелящиеся большие, вывороченные мулатские губы. И страдающий густой баритон, тягучая распевная жалоба на непредставимо чужом языке вдруг отзывались чем-то тревожно-близким для русского слуха, для совсем другой жизни под холодным белёсым небом…

А Исаакий снова потемнел. И долгих десятилетий теперь для этого не потребовалось: выхлопы автомобилей и городской чад быстро сделали свое дело. Теперь уже всего за год вновь побурел пористый мрамор, почернел полированный гранит колонн, потускнела, пошла грязно-зелеными потеками гладкая бронза скульптур. И, вновь налившись стотысячетонной тяжестью, вдавилась темная махина собора в мягкую невскую землю.

И снова, осенью семьдесят третьего, они с Мариком шли вслед за Димкой по каким-то полутемным коридорам. Туда, где сразу с порога большой мастерской раздражал глаза и ноздри застоялый запах растворителей, скипидара, костного клея. Везде валялись перепачканные красками тряпки и обрезки картона. В одном углу желтела внушительная горка заметенных стружек. В центре комнаты стоял довольно узкий шкаф высотой в человеческий рост с темным застекленным окном в передней стенке.

— Называется «Преображенный край», — объявил Димка.

— Был уже «Преображенный край», — удивился Григорьев. — К столетию Ленина.

— Ну и что? Двадцать раз уже был! Заказчиков много, а название хорошее.

Димка щелкнул выключателем на боковой стенке шкафа. Внутри загудели мощные лампы. Окно стало раскаляться желто-оранжевым светом, словно приоткрылась топка печи. Казалось даже, что от окошка повеяло жаром. За стеклом простерлась пустыня. Мертво застывшие волны песка, на переднем плане реальные до жгучести, до шуршания и скрипа на зубах, почти незаметно переходили в рисованную неживую зыбь до самого горизонта, где сплавлялись с выцветшим от зноя желтоватым небом.

— Это, значит, до преображения, — сказал Димка. — Теперь строим гелиостанцию, бурим артезианские скважины — и всё ладушки. Солнце дает ток, ток вертит насосы, насосы качают воду. Гоп!

Он опять щелкнул боковыми выключателями. Желто-оранжевое пламя стало меркнуть, меркнуть. Но в тот момент, когда на стекле еще не совсем угасло свечение, сквозь него ударили разгорающимся узором пучки разноцветных лучей, и через несколько секунд пробужденная пустыня сияла за окном сочными красками. На переднем плане протянулись постройки гелиостанции с ячеистыми панелями солнечных батарей, похожими на пчелиные соты. Вокруг бушевала зелень. Влажные травинки у самого стекла, казалось, можно потрогать руками, а дальше теснились кусты, ряды пышных деревьев. Проглядывали среди листвы сахарно-белые домики. Зеленый разлив дотягивался почти до горизонта, и только там, на границе с голубым небом, его окаймляла мертвенно-желтая полоска отступивших песков.

— Фу ты, черт! — выдохнул Марик. — Прямо волшебство! Как вы это делаете? Зеркала?

— Зеркала, — сказал Димка.

— Ты придумал?

— Почему — я? Штука известная. Говорят, еще в Древнем Египте жрецы своих верующих такими чудесами дурили.

— Но сделал всё — ты?

— Шкаф столяры сделали. Подсветку и зеркальную систему — электрики. А так, конечно, всё сам, и предметные планы, и живописные. Я бы никого и не пустил мешаться! — Димка щелкнул выключателем. Гудение стихло, солнечный оазис начал меркнуть и угас за темным стеклом. — А то еще лампы сгорят к едрене-фене перед самой сдачей.

— Это для какого музея? — спросил Григорьев.

— Это не для музея. Аллигаторы заказали. Мелиораторы. Для выставки. Повезут братьям-пустынникам показывать. В Алжир или в Тунис. Реклама.

Димка отошел к ободранному столу, заляпанному красками и клеем, стал вытаскивать из-под него табуретки.

— Садитесь, глобусы! Как там кампания против пьянства, закончилась уже или нет? А то — дадим пьянству бой! — Его прищуренные зеленые глаза смотрели насмешливо, но за едкой веселостью чувствовалось раздражение. Он извлек из сумки бутылку коньяка, из ящика стола — три стакана. Пояснил: — «Старочки»-то не купить. Говорят, ее потому не выпускают, что никак решить не могут, по какой цене продавать. Ну ладно, мы пока вот клопоморчиком перебьемся.