Авиньонский квинтет: Месье, или Князь Тьмы - Лоуренс Даррелл

В тот вечер мы перемолвились несколькими словами в увядающем розовом саду, где посадили китайские чайные розы цвета шампанского. Слишком ароматные и желтые для даосизма. Я все еще чувствую тяжесть произнесенных слов, как прорицатель, стряхивающий с себя шизофреническую раздвоенность. Пиа сидела тихо-тихо, почти не дышала.

Вначале, боясь ее потерять, он проникся гениальной идеей. «Я должен тяжело заболеть, чтобы она полюбила меня». Он заболел, это сработало, теперь они женаты — были женаты. Могу показать их тебе, если хочешь.

Ах! Пиа, продолжай стремиться к донельзя необщему знаменателю. Трэш, строптивая дикарка, приди же, засунь ботинки мне в рот, а своей киской опустись мне на шляпу. Я сумею тебя ублажить, моя черная жирафа, и заодно научу, как лучше целоваться с Пиа.

В верфельском шато, когда в своей постели умерла старушка-горничная, как говорится, «от старости», все зеркала до самых похорон были завешаны черным крепом.

Что это значит? В каждом желании есть немного смерти. В мозгу имеется запасной выключатель, автонилот. Отсюда появляются симпатичные изобретения.

Когда я обсуждал с Тоби собирательные существительные, такие как стадо овец, прайд львов, он предложил включить в этот список «удивление» женщин.

В середине жизни нас окружает великое море смерти, о котором мы ничего не знаем. Для мудреца молчание — топливо; оно свистит в натянутых нервах с силой в восемь баллов. Время хранит молчание для нас, а мы — для времени. Я знал об этом каждую минуту, каждый поцелуй. В Инсбруке дул такой föhn,[135]что можно было сойти с ума. Старый писатель доверил свою рукопись некоему путешественнику на Мальте, а тот по прибытии в Марсель заболел чумой. Все его вещи сожгли, так рукопись и пропала. (Кольридж.)

Сильвия говорит, что слово «любовь» похоже на пустую костяшку домино. Она права. Я прячу в карман мою гордость. Ате soeur, âne sûr.[136]

Когда одиночество, вскормленное долгими разлуками, становится нестерпимым, Пиа, родная…

У королевы был вид довольно вульгарной герцогини, игравшей роль. Будь она настоящей, как старушка Ту, то была бы еще вульгарней, зато намного естественней.

Мутноватое белое вино Арамона с голубоватым круглым бликом, намекающим на этиловый спирт.

Раздутый язык, мутная моча, энурез, шпатель… Ух! Смерть из-за чего-то непонятного с почками. Старый поверженный священник. Я испытывал раскаянье из-за своего антихристианского настроя, когда видел его благородное страдание.

* * *

Je souffre chérie, done je suis Men portant, с 'est a dire presque humain.

Je suis ni un refoulé

Ni un cérébral

Mais un vieux Epicurean

Un peu ogival.[137]

Из-за чернил с оттиска печатник выглядел так, словно побывал в Скотланд-Ярде. Чернила камуфлирующие, симулирующие.

Кровь щебечет и трепещет, у нее нет возраста;

Сквозь нас проходят мертвые корни от наших предков.

В ванной комнате на детской присыпке отпечатались

Следы ее ног, чистых и розовых, как голубиные лапки.

За окном ветер рябит гладь черного озера.

Трепещет парус, стараясь вырваться на свободу.

Здешняя красота берет за горло, когда смотришь на нее с балкона. Покорись!

Жуй черную плоть, Роб,

Твой гностицизм в пятнах

верблюжьей слюны,

Как женщина, она кажется мне

une сherchеодиночество

une souffredouleur

une fauchепистолет

une полисоmbinable.

Ах, Боже, обыкновенной проментоленной любовнице уши заменяют телефон.

Игрушки оживают в снах детей,

Она — в моих, где плачут ангелы по ней.

Любовь покорна благовесту бытия,

Ум подчинен тебе, любовь,

Жена, жена! Скажу я вновь:

Все царство за кинжал.

Требуется: треножник, а не кафедра,

поэт, а не пастор,

пророчество, а не проповедь,

номер люкс, а не ночное бдение.

Mon cher, parler c'est de manquer de tact.[138]

Придумал Тоби С-Гор-Хассана-Старца,

У ассасинов синие, как море, яйца,

Мошонки словно в умбру опустили,

А члены — словно бревна — то-то сила!..

Я частенько забавляюсь тем, что представляю авторитетнейший консилиум, если вдруг заболею, совещание доктора Радостного с доктором Юным.[139]«Этот Сатклифф, страдающий жестокой тоской из-за отверженной любви, очень напоминает знаменитость у Жане.[140]Впав в тяжелую депрессию с характерными апатией, вялостью, пассивностью, он определил свое состояние как «кризис скуки» и все испробовал, чтобы избавиться от ужасной cafard[141]— шесть месяцев подстегивал себя алкоголем и табаком. Напрасно. Ничто не развлекало его, ничто не манило. В конце концов он решил покончить жизнь самоубийством, и, удивительно, от этого пациенту сразу стало легче, у него повысился жизненный тонус. Спровоцированное решением умереть волнение оказалось целительным. Давно он не чувствовал себя таким бодрым. Писал друзьям трогательные прощальные письма, улыбаясь при этом во весь рот. Настроение резко улучшилось — настолько, что он стал по-настоящему радоваться жизни. Как-то, забавы ради, выстрелил в свое отражение в зеркале, а потом действительно направил дуло на себя. К счастью, отделался легкой царапиной. С отвращением заметив, что самоубийство — штука довольно болезненная, решил не торопиться. И черная хандра вновь расцвела пышным цветом».