О, сколько счастья, сколько муки… - Анастасия Туманова

— Не об чем толковать, — заявил старик, силясь захлопнуть калитку, но Митро вставил в щель сапог.

— Да подожди ты, старый пень! Выйди!

— Обойдешьси. Барыня Дарья Степановна третьего дня съехали, дом продан, а боле ничего не ведаем.

— Почему съехала?

— Сами, поди, знаете.

— Знали бы — не пришли! — рассвирепел Митро. — Да отвори ты уже, вцепился, как в божью пятку! В долгу не останусь, не бойся!

Но старик уже и сам понял, что отвязаться от цыган будет трудно, и, кряхтя, открыл калитку. Красноватые слезящиеся глаза из-под сивых бровей подозрительно осмотрели обоих.

— Нешто вправду ничего не слыхали? Эх-х, грехи наши тяжкие… И ктой-то брешет, что все цыгане промеж себя родня? Тож, как собаки, живут… Ты же, сатана немытая, — дед недовольно взглянул на Илью, — приходил к барыне, говорил с ими цельный час, барину расстройство личности соорудил — и ничего не знаешь?

Митро резко повернулся к Илье.

— Саво «расстройство личности»? Ту со, явдян адарик?![46]

Захваченному врасплох Илье оставалось только кивнуть.

— Ирод! — с чувством сказал Митро и снова обратился к старику: — Так что же, отец, куда барыня уехала?

— В Санкт-Петербурх укатили. В большой печали уезжали и все плакали, как по мертвому. У меня, старого, и то сердце надрывалось, на них глядючи.

— Отец, — нерешительно вмешался Илья, — скажи, а где горничная, которая у Данки… у барыни в комнатах служила? Такая молоденькая, с косами. Машей звать. Здесь она или тоже…

— Здесь покамест. Внучка это моя. — Старик насупил брови, сунул руки в обширные карманы фартука и еще раз с большим подозрением осмотрел цыган. Илья явно не внушал ему доверия, и, помедлив, дед повернулся к Митро: — Так и быть, кликну ее. Только говорить при мне будете. И недолго.

— Это уж как велишь.

Старик сделал несколько шагов к дому и зычно закричал:

— Марья! Машка! Стрекоза! Подь сюда незамедлительно!

Вскоре из дома выбежала знакомая Илье горничная в сером платье. Она удивленно посмотрела на цыган, узнала Илью:

— Ой, здравствуйте вам… Чего, дедушка, кричите? Вам вредно…

— Слушай, красавица, это ты при госпоже служила? — обратился к ней Митро. — Скажи, отчего она уехала?

Маша вопросительно взглянула на деда.

— Говори, что слыхала, — важно разрешил тот. — Это барынина родня, будь она неладна на четыре корки.

— А что я слыхала? — растерянно сказала горничная. — Тут без слыха все понятственно… Должно быть, потому съехали, что барин переметнувшись.

— Чего?

— Переметнувшись, говорю. Другую себе нашли Казимир Збигневич, с купеческой вдовой Заворотниковой закрутивши. Барыня долго не знали, а уж как узнали… Смерть, как они ругались!

— Ты слышала?

— Что я, весь переулок из окон повысовывался — уж очень Дарья Степановна голосили. Да бранились-то как! Я и словов таких ни от кого не слыхала. Уж как только барыня его не называли, чего только ему не желали! А потом еще не стерпели и ручку приложили. Барин весь зеленый выскочили, а из окна в него — и ваза летит, и статуй Амуров, и кружки, на Рождество даренные, и даже пуфик! И вот ведь досада какая, пуфиком-то барыня попали, мебель ценный — на части, а барину — ничего! Чугун, он чугун и есть…

Илья усмехнулся, несмотря на серьезность момента: представил, как Данка визжит по-таборному и мечет в окно все, что подвернулось под руку. Была цыганкой, цыганкой и осталась…

— Уж как потом барыня убивались, в сильнейшем расстройстве на полу ревели… Все говорили: «нищей, аспид, оставил» и «вся жисть пропала». И то сказать: дом заложен, денег нетути, долги выплатить нечем, и заколку изумрудную барин с собой прихватили… А третьего дня собрались Дарья Степановна и вместе с детками укатили. Мне перед отъездом два платья своих и брошку с глазурью подарили, наказали молиться за них…

Маша всхлипнула. Илья взглянул в ее круглое, курносое, непритворно опечаленное лицо и понял, что больше она ничего не знает. Митро полез в карман, вытащил рубль.

— Держи.

— Не надоть. — Маша отвела его руку, вздохнула. — Уж больно любила я барыню-то. Добрая были. Вот и платья мне подарили… Добрая, хоть и цыганка. Пошто ж вы-то ее бросили, нехристи?

* * *

Обратно возвращались под реденьким дождем, озабоченно поглядывая на темнеющее небо, ежились от ветра. Илья на ходу оправдывался:

— Ты пойми, я ведь не хотел так… Ну да, был у ней… Так ведь один раз только!

— Мне не мог сказать?

— Да вроде не к слову было… Столкнулись-то случайно, здесь, на Воздвиженке. Она меня чуть ли не силком к себе потащила. Ну, я и пошел, родня все-таки… Что будет-то теперь, Арапо, а?

— Не знаю. Не знаю! Поглядим. Эх, и как это я Кузьму-то одного выпустил! — с досадой вырвалось у Митро. — Ему ж теперь сам черт не брат, хорошо, если только напьется… Еще и Варьки нет! Где твоя сестрица шляется, скажи мне?

— Сам не знаю, — честно ответил Илья, не видевший Варьки с весны. — Таборные дела, кочует… Может, обойдется как-нибудь?

— Дай бог…

Кузьма вернулся ночью. Весь Большой дом давно спал, на темной улице лил дождь. На кухне горела свеча, слабо освещая двор, и Илья, сидевший на подоконнике, первым увидел медленно поднимающуюся по ступеням крыльца фигуру. Он тут же спрыгнул с окна.

— Идет! Арапо, спишь, что ли?

— Нет. — Задремавший было Митро неловко вскочил с полатей. — Пьяный?

— Не видно…

— Живо садись!

Они кинулись за стол, на котором были рассыпаны карты, монеты, ассигнации. Илья схватил веер карт, сделал озабоченное лицо — и вовремя, потому что в сенях уже сбрасывали сапоги. Через минуту Кузьма босиком зашел на кухню. Желтый свет упал на его лицо, он сощурился. Поглядел на Митро, на Илью. Усмехнувшись, спросил:

— Что это ты, морэ, карты светишь?

Илья, смутившись, заметил, что держит карты картинками наружу. Было очевидно, что Кузьма трезв как стеклышко. Через стол Илья поймал обеспокоенный взгляд Митро. Кузьма, стоя у порога, молча разглядывал их. Затем для чего-то передвинул медную пряжку на поясе, опустил глаза и негромко сказал:

— Дмитрий Трофимыч…

— Ну, чего ты? — откладывая карты, встревоженно отозвался Митро.

— Дмитрий Трофимыч…

— Ну?

— Ухожу я.

Не веря своим ушам, Илья взглянул на него. Кузьма по-прежнему смотрел в пол. На его лице застыло незнакомое жесткое выражение.