Чертовар - Евгений Витковский

Но это все было уже почти три недели тому назад. Павел был готов ко всему, особенно к тому, что и Тоня, и неведомый сын окажутся ему людьми совершенно чужими. К чему угодно он был готов, но не к тому, что Тоня придет чуть ли такая же, как ушла уже тому назад почти полтора десятилетия, и не к тому, что сын его, никогда не виденный в натуре, теперь уже готовый, законченный цесаревич, наследник престола, любое царское слово понимающий. Более того, когда Павел-младший говорил свое слово, то сразу было ясно, что его слово — тоже царское. Хотя он еще и не совсем цесаревич. Впрочем, документ о признании его единственным наследником престола Павел выложил на стол еще в Староконюшенном: Ивнинг заготовил документ на пергаменте времен Ивана Третьего Великого, притом не скобленом, а чистом. Где взял? Наверное, купил. И наверняка — на свои. Павел подписал бы и на простой бумаге. Но пергаменте солиднее, что и говорить.

Семью, вместе с неизбежными Нинелью и Яздундоктой Артемьевной, царь поселил в резиденции Царицыно-6. Он приезжал туда каждый вечер и через Ивнинга передал в Зарядье, что отныне Зарядским бабам вход в Кремль к нему закрыт. Ехидный великий князь на это ничего не ответил, но прислал подводу гусиных яиц. Царь сперва рассердился, но потом, когда Тоня расхохоталась и потребовала привезти все яйца в Царицыно — она и теперь мужику своему ванну из желтков для повышения потенции хотела сделать — тоже рассмеялся. Даже ванну эту принял, хотя, может, она и не нужна ему была, но великий князь в свои девяносто с лишним все еще совершал такие подвиги, что ясно было: не зря он всю жизнь в желтках сидит, не зря. Павел послал великому князю официальную благодарность и попросил священный синод чем-нибудь старика уважить. Уважили, ничего не скажешь: заложили в Антарктиде православный монастырь в память Святого Никиты, епископа Новгородского, святого покровителя князя, чью память празднуют на Руси тринадцатого февраля. Ни царь, ни великий князь не были уверены, что это именно тот самый Никита, а не другой, ибо к дню рождения князя это число отношения не имело. Но Синод постановил, формальность была соблюдена, казна в расходы не введена, а князь все принял как должное. И опять прислал подводу яиц. Гусей-то у него — прямо куры не клюют.

Сложность была, конечно, с двойным днем рождения мальчика. По документам выходило, что мальчику недавно исполнилось четырнадцать лет, идет пятнадцатый, да так оно и было по календарю во всем мире, — ну, а что мальчик выглядел на пятнадцать, если не старше, так это только хорошо. Но Павел не мог понять, откуда эти четырнадцать лет взялись? Он поклялся бы, что прошло только двенадцать, а то и меньше. Утешения искать было негде: о том, что его именно этот психоз мучить начнет, предиктор Гораций Аракелян царя предупредил. Поэтому Павел попытался найти утешение у Тони. И, кажется, нашел. То знойными, то прохладными августовскими ночами начала Антонина бесконечный доклад своему мужу, мужчине, своему богу, царю и повелителю, — словом, кому угодно, но только не Царю с большой буквы, которым Павел как раз и был. Доклад был о том, как ей жилось в Киммерии, какова эта страна, как там Богу молятся и как царя почитают, как промыслами промышляют, как на свадьбах гуляют, и как в пост постятся, да и прочее, и прочее — все без единого вопроса со стороны царя. Антонина сама знала — что будет интересно Павлу, а что можно и пропустить. Пропустила она из важных, пожалуй, лишь одну деталь: весь этот бесконечный доклад не сама она сочинила. Его сочинила за годы жизни в Киммерионе пророчица Нинель Муртазова, и в долгой дороге сперва до Великого Устюга, а там и до Москвы, заставила трижды повторить с начала до конца, слово в слово. Доклад был исчерпывающим и до конца честным. С другими к царю не ходят даже любимые женщины. Они, бабы, немедленно утратили в сознании Павла множественное число. Любимая женщина опять, как некогда, была одна. Слух об этом был подавлен в самом зародыше, поэтому немедленно просочился по всей России и дальше, и почему-то всем стало легче. От холостого положения царя все его переделы границ — утверждали прогнозисты Запада. Теперь он Мадагаскар занимать не станет, даже Коморские острова ему не к чему. Павел так не думал, но в любом случае чувствовал себя лучше.

Царем он, однако, оставался, и был на службе семь дней в неделю. Соблюдал дипломатический протокол и принимал важных гостей, слал поздравительные телеграммы и позировал скрытым камерам. Его жизнь с внешней стороны изменилась мало. Хотя интерес к Киммерии, неведомой провинции собственного царства, проснулся у него по-настоящему. Он заикнулся о том, что и сам бы не прочь там побывать, но Антонина его попросила не спешить. Павлу стало ясно, что вернуться в Киммерион сама Антонина если и может, то только на самый краткий срок, и только как законная русская императрица. А для этого еще много чего надо было сделать. Например, обвенчаться с Тоней и короновать ее. А это хлопот — дай Господь за два месяца управиться.

И это была отнюдь не единственная забота царя, которому наконец-то вернули любимую женщину. Павел доел гречневую размазню из квадратной салатницы, вытер дно салатницы хлебной корочкой, корочку тоже съел, а потом вызвал на дисплей план трудов на сегодняшний сентябрьский день. Сегодня, как он знал, все необъятная его империя встала на трудовую вахту и ударными темпами принялась за повсеместную уборку урожая репы. При храмах нынче от пуза кормили странников, перехожих калик и юродивых, — кормили, конечно же, очень постно, и — конечно — не давали ничего круглого. Нынче и нож-то в руки взять было великим грехом, а самым страшным преступлением в такой день почиталось рубить капусту. Тут, пожалуй, выговором с занесением не отделаешься. Но царь рубить капусту нынче и так не собирался.

В принципе одно дело его еще с позавчерашнего вечера тревожило. Оставалось незакрытым так называемое «дело жонглера», дело о покушении на честь и достоинство русского православного царя, даже, быть может, и на жизнь его. Жонглер был настоящий, балаганный, к тому же рыжий, смотреть на него никакой необходимости не было, но во время посещения Императорской Всемирной Книжной Ярмарки, которое вчера пришлось совершить, Павел ничего интересней этого жонглера там не нашел. Жонглер стоял на стенде издательства «Эсхато» и безостановочно подбрасывал аж двенадцать крашенных в различные цвета куриных яиц — как позже выяснилось, сырых. Царь такой ловкости не видел никогда, загляделся и шагнул через сигнализацию. Взвыла сирена, охрана рухнула прямо на охраняемого, спасая его от возможного покушения, образовалась куча мала, а поверх нее рухнула и разбилась о крепкие черепа вся дюжина крашеных яиц — жонглера уже скрутили. Таким образом, когда все объяснилось, как ни крути, но дело уперлось в яйца. Кто мог поручиться, что в этом нет никакого гнусного намека? А при такой ловкости жонглирования из жонглера ведь мог бы получиться и первоклассный бомбист! По чьему разрешению жонглер не прекратил своих упражнений в присутствии императора? Кто допустил жонглера на стенд? Кто вообще допустил на Ярмарку издательство с таким названием? Что оно означает? Откуда у издательства лицензия?…

Вот тут охрана лопухнулась — лицензию Освальду Вроблевскому на открытие этого издательства император выдал лично. Издательство было совместное, Аляско-Российское, печатало как русские книги, так и английские, и те и другие — правильным, навеки установленным алфавитом, ибо латиницу император разрешил использовать только кастильскому языку, да и тут были сомнения: кому эта латынь нужна? Академик Савва Морозов считает, что ее поляки для развращения России придумали. Савва безусловно сумасшедший, но полезный — дурням есть чем заняться. Его в «Эсхато» на порог не пустят, у него все права на сорок томов «Реформированной истории» проданы издательству «Крутота», чей необъятный стенд располагался рядом со стендом «Эсхато». Кто бы им стенды продал иначе: единственная гарантия, что друг друга не взорвут — пусть стоят рядом.