Доклад Юкио Мисимы императору - Ричард Аппигнанези

Мисима потер, сложив вместе, большой и указательный пальцы. Кожа на их подушечках была повреждена.

– Во время первой поездки в Грецию весной 1952 года, – продолжал он, – я, сильно уколовшись, узнал, к своему удивлению, что лимонное дерево имеет шипы. Я хотел понюхать цветки лимона, потому что в моем мозгу вертелась знаменитая строчка из Гёте: «Край, где цветут лимоны…» Поэт, конечно, имел в виду Италию, а не Грецию, но дело не в этом. Я пытался установить, имеют ли ценности, которые мы лелеем, физическую реальность, источают ли они запах, например, или это – абсолютное небытие, всего лишь пепел.

– И в вашу плоть впился шип, чтобы вечно причинять вам боль.

– Верно, шип и боль остаются все теми же. а плоть меняется.

В половине пятого утра доктор Чэттерджи, прихрамывая, вошел в ресторан гостинцы, где я уже поджидал его, чтобы отправиться на берег реки. Он посмотрел на мой завтрак. На столе стоял омлет на электрической сковородке, которая, как мне казалось, отдавала рыбой. Тосты как будто опустили в керосин, а индийский чай был без молока слишком горьким, а с молоком я чай не пью.

– Вы даже не притронулись к еде, сэр, – с сожалением заметил он.

– Прошу вас, доктор Чэттерджи, угощайтесь. Он сел и начал быстро есть.

– Надо спешить, чтобы не пропустить лучшие часы рассвета, – промолвил он с набитым ртом, намазывая тост мармеладом.

На улице нас уже поджидал рикша. Закутавшись в одеяло, он курил биди и что-то печально бормотал себе под нос.

– Нет более удобного и экономичного вида транспорта, чем рикша. – заявил доктор Чэттерджи, когда мы тронулись в путь.

Наш водитель крутил педали, надрывно кашляя и сильно хрипя, как больной туберкулезом.

– Сейчас мы едем к погребальным кострам Дашашвамедха, а затем спустимся на лодке вниз по течению к мосту Мальвия, – сообщил мой гид.

Мы проехали мимо саддху, сидевшего на корточках между корнями могучей индийской смоковницы. Святой человек был наг, в предрассветных сумерках покрывавшая его кожу серая зола делала его похожим на труп. Перепачканные пометом спутанные волосы саддху были перевязаны ярко-красной полоской ткани. Протянув к нам руки, он вопил так пронзительно, как будто коляска нашего рикши отдавила ему ногу.

– Что он говорит?

– Жалуется на холод, – усмехнувшись, сказал доктор Чэттерджи. – Все индусы – нищие, сэр.

Я чувствовал себя слепым туристом, вокруг которого возвышаются смутные очертания города. Доктор Чэттерджи перечислял названия улиц и учреждений, мимо которых проходил наш путь. Рыночная улица в предрассветных сумерках была похожа на глубокую разверстую рану. В верхних этажах неказистых строений располагались магазины, двери в которые были распахнуты настежь, а внизу по сточным канавам бежали нечистоты. Я видел, как индусы садятся в уборных на корточки, чтобы помочиться.

На липких от грязи тротуарах суетились нищие, протягивая руки и прося милостыню. Я видел глаза прокаженных, ослепших от трахомы, чудовищно раздутые тела нищих, страдающих элефантиазом. Несмотря на ранний час, улицы были запружены толпами паломников. Некоторые несли на носилках или катили на ручных тележках трупы. Все направлялись к священным водам Ганга.

Вода… Да, вода… Я вспомнил свой вчерашний разговор с бывшим бригадиром. Перед моим мысленным взором возник образ англичанина: белые, как будто обесцвеченные волосы, слезящиеся голубые глаза, раздувшееся тело, бледная кожа. Наконец-то я понял, кто ты такой, мой дорогой бывший бригадир, мой брат, моя копия! Ты – маркиз де Сад, твоя плоть покрылась плесенью за те годы, пока ты сидел в тюрьме. Белокурые волосы превратились в тусклую паклю. Голубые глаза стали слезиться, потому что ты писал свои порнографические шедевры на крошечных листках бумаги, склеивая их вместе, пока они не превратились в нечто, похожее на рулон туалетной бумаги длиной в тридцать девять футов и шириной в четыре дюйма. А твоя раздувшаяся от отеков незрячая жена? Разве это не Лаура Мадлен, маркиза де Сад, тучная ослепшая женщина, скончавшаяся в замке Эшоффур 7 июля 1810 года? Ты тоже распух в своей камере, как Гаргантюа, мой бывший бригадир, маркиз де Сад. А 2 июля 1789 года ты из своего тюремного окна, используя водосточную трубу в качестве импровизированного мегафона, призывал парижскую чернь штурмовать Бастилию. Ты привел в движение это дерьмо. Ты подстрекал народ к убийству Короля-Солнца. Зачем ты поднялся из могилы, божественный маркиз? Что ты хочешь сказать мне? «Не уезжайте из Каси, не повидав агори…»

– Что вы знаете об агори? – спросил я доктора Чэттерджи.

– Агори? – переспросил он и, смущенно засмеявшись, начал так ожесточенно чесаться, что коляска рикши едва не перевернулась.

Водитель проворчал что-то себе под нос и бросил на нас через плечо недовольный взгляд.

– Простите, а кто вам рассказал о них?

Вряд ли доктор Чэттерджи понял бы меня, если бы я ответил: «Маркиз де Сад», поэтому я сказал:

– Один англичанин в гостинице, бригадир в отставке…

– Ну, тогда все понятно… Агори, сэр, – это поедающие трупы отшельники, мерзкие каннибалы. Неужели вам захотелось острых ощущений? Говорят, что агори носят гниющую шкуру дельфинов и плавают по Гангу, сидя верхом на трупах утопленников. Британские власти признали несколько бедняг агори и повесили их за то, что те якобы занимались каннибализмом. Но все это ложь, колониальные байки. Всю эту чепуху придумали британцы, чтобы оклеветать индуизм.

Внезапно из соседнего дома раздались веселое пение и радостные крики.

– Давайте посмотрим, по какому поводу там веселятся, – предложил доктор Чэттерджи.

Мы вышли из коляски рикши и направились к дому. Подойдя к окну, ставни которого были распахнуты настежь, я заглянул внутрь.

В углу комнаты на шатких бамбуковых носилках лежал труп женщины, завернутый в кусок пожелтевшей хлопчатобумажной ткани. Следы от воды, которую расплескали по ткани во время обряда очищения, походили на пятна пота, выступившего на теле мертвой. Украшенный цветочными гирляндами труп ждал своего часа. Скоро его должны были отнести на берег и предать огню на одном из погребальных костров.

Я вдруг вспомнил бабушку Нацуко, умершую от кровотечения в 1939 году, ей было тогда шестьдесят четыре. С тех пор прошло уже двадцать восемь лет, и эта индийская комната с трупом неизвестной женщины находилась за тысячи миль от Японии. И все же она навевала воспоминания о доме бабушки и о хитроумных эротических проделках, которые устраивала Цуки в туалете. Трудно было придумать два более несхожих места, чем спальня Нацуко и эта тесная комната в индийском доме, и все же я замер, ожидая, что сейчас произойдет нечто, хорошо мне знакомое.

Главным отличием этого помещения в Бенаресе от комнаты в блистающем чистотой опрятном японском доме была ужасающая грязь, которую, впрочем, в Индии можно встретить повсюду. Кроме того, в отличие от строгой обстановки, к которой я привык, здесь царили варварская пестрота и шум. В комнату каким-то образом втиснулось человек тридцать, и они, сидя на корточках, громко пели в сопровождении двух музыкантов. Один из них бил в бубен, а другой выводил мелодию на цитре. Они стояли перед небольшим алтарем, отделенным невысоким ограждением. На алтаре множество фигурок богов, ярко раскрашенных, словно герои диснеевских мультфильмов. В середине находился Ганеша, божество с головой слона. Комнату заволакивал удушливый сероватый туман от курений.