Секс и эволюция человеческой природы - Мэтт Ридли

Распространенность этого у приматов помогла ученым понять устройство систем спаривания у пяти видов человекообразных, а также объяснила, почему самки бывают верны одному самцу (или группе самцов), а последний — одной самке: они хотят защитить свои генетические вложения от убийц. В общем случае, социальное поведение самок обезьян определяется пространственным распределением пищевых ресурсов, а самцов — распределением в пространстве самок. Поэтому самки орангутангов живут поодиночке, каждая на своей территории, что позволяет им лучше использовать скудные пищевые ресурсы. Самцы тоже живут поодиночке и пытаются монополизировать территории сразу нескольких самок. Те из последних, которые живут на территории самца, ожидают, что при появлении другого самца их «муж» примчится к ним на помощь.

Самки гиббонов тоже живут поодиночке. Самцы способны защищать территории, порой, даже пяти самок и легко могут использовать такой же тип полигамии, как у орангутангов: один самец патрулирует территории нескольких самок и спаривается с ними. Между тем, гиббоны кажутся довольно бесполезными отцами. Они не кормят детей, не защищают их от орлов, даже почти ничему их не учат. Так почему же самец столь привязан к одной самке? Страшная опасность, подстерегающая молодого гиббона — это незнакомый самец, который может убить его. От нее его может защитить лишь отец. Робин Данбар (Robin Dunbar) из Юниверсити-Колледж (Лондон) считает, что моногамность самцов гиббонов предотвращает инфантицид{322}.

Самка гориллы так же верна своему мужу, как и самка гиббона — она всюду следует за ним и всегда делает то же, что и он. И он тоже по-своему верен ей, оставаясь рядом многие годы и следя за тем, как она выращивает детей. Но между гориллами и гиббонами есть одно большое различие. У самца первой есть гарем из нескольких самок, и он одинаково верен каждой из них. Ричард Рэнгхэм (Richard Wrangham) из Гарвардского университета считает: социальная система горилл во многом построена именно на предотвращении инфантицида. Кроме того, самкам при обороне помогает сплоченность группы (у питающихся плодами гиббонов одна и та же территория просто не способна прокормить больше одной самки). Самец же охраняет свой гарем от посягательств соперников и оказывает детям неоценимую услугу, предотвращая их убийство{323}.

Шимпанзе довели стратегию борьбы с инфантицидом до еще большего совершенства, но изобрели при этом совсем другую социальную систему. Поскольку эти обезьяны питаются беспорядочно распределенной в пространстве, но достаточно обильной пищей (например, плодами) и проводят больше времени на открытых пространствах, то живут большими группами (поскольку в них количество глаз больше, чем в маленькой), регулярно распадающимися на компании поменьше, но потом снова объединяющихся. Такие компании слишком велики и пластичны, чтобы их мог возглавлять всего один самец. Путь к вершине «политического дерева» для него лежит через объединение с другими самцами. Поэтому в естественных условиях шимпанзе создают группы, включающие многих самцов (а не одного, как у горилл). В результате, самка шимпанзе оказывается в компании множества опасных для потомства отчимов. В ответ на это она делает своими половыми партнерами всех самцов группы — таким образом, все последние с некоторой долей вероятности на самом деле являются отцами. В итоге, самец может быть уверен, что детеныш, которого он встречает — не его только в одном случае: если он никогда раньше не видел его мать. Джейн Гудолл обнаружила, что самцы шимпанзе нападают на несущих детенышей незнакомых мамаш и убивают малышей. Но они не нападают на бездетных самок{324}.

Проблема Хрди решена. Неразборчивость самок обезьян можно объяснить необходимостью «распространить» родительство на многих самцов и, таким образом, предотвратить инфантицид. Но можно ли приложить это к человеку?

Коротко говоря, нет. С одной стороны, известно, что приемные дети гибнут с вероятностью в 65 раз большей, чем, живущие со своими настоящими родителями{325}, а малыши часто очень боятся появления отчима. Но ни один из этих фактов нельзя считать достаточно существенным, ибо они относятся не к грудным младенцам, а к детям более старшего возраста, и их убийство не помогло бы вернуть мать в репродуктивное состояние.

Более того, тот факт, что мы — обезьяны, может даже сбить нас с толку. Наша половая жизнь очень отличается от той, которую ведут наши ближайшие родственники. Если бы мы были похожи на орангутангов, женщины жили бы поодиночке, отдельно друг от друга. И мужчины тоже жили бы поодиночке — но каждый периодически навещал бы нескольких женщин (либо ни одной) и спал с ними. А встреться двое мужчин на одной территории, между ними произошла бы жестокая схватка. Если бы мы были похожи на гиббонов, наша жизнь стала бы неузнаваемой. Каждая пара жила бы во многих милях от другой и билась до смерти с любым, кто вторгся бы на ее территорию, которую сама никогда не покидала бы. Если не брать в расчет отдельных асоциальных личностей, мы так не живем. Даже те, кто уединяется в своих загородных коттеджах, не собираются оставаться там навечно — не говоря уже о том, чтобы выгонять оттуда всех незнакомцев. Мы проводим значительную часть жизни на общей территории — на работе, в магазине или на игровой площадке. Мы общительны и социальны. Не похожи мы и на горилл. А если бы мы были как они, то образовывали бы гаремы, в каждом из которых доминировал бы один гигантский мужчина средних лет, вдвое тяжелее женщин, сексуальный доступ к которым он бы монополизоровал, запугав других мужчин. У высокоранговых людей секс случался бы только раз в году, а для других он и вовсе бы не существовал{326}.

А вот если бы мы были похожи на шимпанзе, наше общество в некоторых отношениях оказалось бы таким же, как сейчас. Мы бы жили семьями, были бы очень социальны, иерархичны, группово-территориальны и агрессивны к группам, к которым не принадлежим. Иными словами, общество состояло бы из семей, которые жили бы поселениями, были бы классово-сознательны, националистичны и воинственны — в общем, такими, каковы мы и есть. Взрослые мужчины проводили бы больше времени, пытаясь «оседлать» политическую власть, и меньше — с собственной семьей. Но в сексе у нас все оказалось бы совершенно иначе. Для начала, мужчины не принимали бы участия в выращивании детенышей — даже не платили бы алименты. Не существовало бы вообще никаких брачных связей. Большинство женщин спаривались бы с большинством мужчин, хотя самый главный из них (назовем его президентом) старался бы первым лишать девственности большинство девушек. Секс происходил бы с перебоями — был бы интенсивен во время течки (по-нашему, овуляции), но затем уходил бы из жизни женщины на годы — на срок беременности и выращивания ребенка. Период овуляции у женщины был бы очевиден для любого — розовый припухший зад являлся бы неодолимым сигналом для всех увидевших его мужчин. Последние пытались бы сексуально монополизировать таких женщин на несколько недель, но преуспевали бы в этом не так уж часто и теряли бы к ним интерес по окончании течки. Джаред Даймонд из университета Калифорнии в Лос-Анджелесе образно описал, какой разрушительной была бы такая система спаривания для нашего общества, в качестве примера взяв обыкновенный офис, сотрудница которого в один прекрасный день пришла бы на работу «неотразимо розовой»{327}.