Миссия в Париже - Игорь Болгарин

– Нет. Я знаю, что он запросит. Льняное семя!

– Правда? Этого добра у нас – девать некуда. Мужики в деревнях приспособились им вместо дров печки топить. Очень, говорят, жаркий огонь получается.

– Вот и загрузи шведа этим добром по самую капитанскую рубку. Поговори с ним. Пообещай ему, что каждый раз, когда он перебросит из Стокгольма сюда наших людей, будешь загружать его корыто этим самым семенем. И даже бесплатно. К гадалке не ходи – согласится.

– А что! Хорошая мысль! – Комаров несколько раз торопливо прошелся по кабинету, о чем-то размышляя, и вновь подошел к Кольцову. – А знаешь, что я придумал? Я ради этого шведа митинг в городе устрою. Скажу: смотрите, кончается война. Это первый шведский купец, который прорвал капиталистическую блокаду, первая ласточка наступающего мира! Он привез нам братский подарок от рабочих Швеции: сельскохозяйственную технику, которая нам нужна, как воздух! – И затем спросил: – Как тебе такой кульбит?

– У тебя, я гляжу, тоже голова не только для того, чтоб фуражку носить! – с некоторым восхищением похвалил Комарова Кольцов.

– Одобряешь? – спросил Комаров.

– Не то слово! Я б до этого никогда не додумался! – восхищенно сказал Кольцов.

– Ну и сукин ты кот, Кольцов! Издеваешься! – расхохотался Комаров, уловив легкую иронию в словах Кольцова.

На следующий день на набережной, прямо возле причала, где стояла «Арвика», состоялся митинг. Откуда что взялось! Транспаранты, знамена, плакаты. Оркестр. И сотни людей. И митинговые речи под звуки «Марсельезы».

Капитан «Арвики» Сванте Странд, которого десятки рук «качали» в воздухе, а затем поставили прямо на трибуну, сказал, что, несмотря на осень, он уже видит наступающую в новой России весну. В прямом и переносном смысле.

Может, он сказал и не совсем так красиво, но так перевел речь шведского капитана переводчик Ростислав Антонович.

Вытащили из каюты даже кочегара Дисилотта. Он молча постоял на трибуне, испуганно вглядываясь в лица митингующих.

– Да здравствует мировая революция! – перевел со шведского языка его молчание опытный переводчик Ростислав Антонович.

Потом на трибуну еще и еще поднимались матросы, солдаты, закутанные в теплые платки усталые женщины с большими голодными глазами. Все они вдохновенно говорили какие-то слова. И устало, нещадно фальшивя, продолжал играть оркестр. И то и дело толпу озаряли магниевые вспышки фотографа.

Время было митинговое.

А через двое суток «Арвика», тяжело загруженная льняным семенем, покидала Петроград.

Кольцов и Миронов в это самое время уже были в Москве.

Поезд из Петрограда в Москву шел медленно, с частыми вынужденными остановками. Угля на транспорте не хватало, и поэтому через каждые сто – двести верст паровоз тормозил возле дровяных складов, и машинист и кочегар торопливо набрасывали в тендер напиленные и нарубленные чурбачки, специально приготовленные для паровозной топки.

В вагоне было почти так же холодно, как и снаружи. За окнами хлюпал дождь. Потом звуки изменились, и по крыше дробно застучала снежная крупка. После Твери повалил крупный лопушистый снег. За полтора суток они из осеннего Питера въехали в заснеженную зимнюю Москву.

Одетые легко, по-осеннему, прямо с Николаевского вокзала они отправились на Лубянку. Прежде чем идти с отчетом, Кольцову надо было сменить цивильную одежду на свою, армейскую. Она должна была храниться на вещевом складе в хозяйственном управлении ВЧК. Он надеялся, что там сумеет разжиться чем-то теплым и для Миронова.

Миронова Кольцов оставил в крохотной комнатке Бюро пропусков, а сам отправился на поиски своих пожитков. И первый, кого он встретил в хозяйственном дворе, был портной Беня Разумович. Увидев Кольцова, он весь просиял, как празднично надраенный самовар.

– Не верю своим глазам! Товарищ Кольцов! – воскликнул он, бросившись к Павлу. – А я, знаете, каждый день вспоминаю вас. И все представляю себе, как вы ходите по Парижу, где-то там по Риволи или по Елисейским полям.

– Не довелось! Ни по Риволи, ни по Елисейским полям, – чистосердечно признался Кольцов и, разведя руками, добавил: – Работа!

Беня грустно покачал головой.

– Вы, большевики, все торопитесь переустроить наш несовершенный мир, совсем забывая о том, что мы живем в нем лишь одно короткое мгновение. Мы, как те кораллы, которые рождаются лишь затем, чтобы приклеиться к таким же своим собратьям и умереть. Через тысячи лет над поверхностью океана возникнет коралловый риф. Но им-то что от этого?

– А вы философ, Бенциан Моисеевич, – весело удивился Кольцов. – Но мне такая философия не совсем по душе.

– Мы, евреи, все немножко философы, – сказал Беня. – Нас слишком долго били, и поэтому мы привыкли радоваться каждому дню, даже такому холодному, как сегодняшний.

– Поговорим об этом в следующий раз, – предложил Кольцов. – Лучше – летом. Не подскажете, где здесь у нас склад или хранилище одежды?

– Вашу одежду я храню у себя в спецателье. Я это сделал, извините, с некоторым умыслом. Хотел увидеть вас после возвращения из Парижа. Идемте!

Они пошли по двору к пошивочной мастерской, которую Беня называл «спецателье», и всю дорогу он беспрестанно продолжал говорить:

– Я все же надеялся, что вы передадите привет моим братьям Натану и Исааку. Мне так не терпится узнать, как они там? У Натанчика перед самой революцией жена должна была родить, и мне не терпится узнать, мальчика или девочку?

– Оба ваших брата процветают, – неожиданно даже для самого себя сказал Кольцов. Ему хотелось сделать что-то приятное этому доброжелательному к нему человеку. Тем более, он не совсем обманывал Беню Разумовича: в стабильной, длительное время избегающей серьезных катаклизмов Франции, вряд ли могли произойти какие-то существенные изменения в жизни двух его братьев. И чтобы придать своей выдумке исключительное правдоподобие, он добавил: – Краем уха от кого-то слышал, что у Натана растет мальчик.

– Мальчик? – обрадовался Беня. – Да, он так хотел мальчика! У него там, в Париже, серьезное дело: фабрика, которая делает пуговицы. Перед самой войной он передал мне образцы своей продукции. Всего лишь образцы. И что вы думаете? Я почти год безбедно жил, распродавая эти образцы. Пуговицы нужны всем и всегда. Поэтому он так беспокоился о наследнике. Ах, как я вам благодарен, Павел Андреевич, за хорошие вести.

А Кольцов со стыдом выслушивал слова благодарности, в душе последними словами ругая себя: кто его тянул за язык с этой, пусть и незначительной, ложью. Но тут же подумал: порой она бывает спасительной. Когда-то еще доведется Бене узнать о жизни своих братьев, да и узнает ли вообще? Но какое-то время будет спокойно жить, не терзаясь вопросами: а как они там? Не случилось ли что-то с ними? И особенно его будет греть весть о мальчике.