Верни мои крылья! - Елена Вернер

В утренней давке пассажиры стояли на подъем в два ряда, и Ника лезла вверх, обезумевшая, наступая на чьи-то ноги, отпихивая людей плечами. Ей в громкоговоритель кричала дежурная по эскалатору, все глазели, но сейчас ничто не имело значения. Только Митя.

И она добралась до него. Дернула за рукав, почти простонала:

– Зачем ты преследуешь меня?!

– Простите?

Это был не он. Похож, но не он, просто молодой мужчина, смотревший растерянно и с настороженностью, как на городскую сумасшедшую. Но вместо облегчения или стыда Ника почувствовала себя обманутой. И внутренняя истерика внезапно сменилась металлическим, обездвиживающим страхом. Будто весь мир обледенел, покрылся прозрачной твердой коркой, пошел морозными узорами и оказался отделенным от того содрогнувшегося существа, которое именовалось Никой. Она снова оказалась взаперти, не в клетке, а скорее в аквариуме, беззвучно открывая рот и не имея возможности даже вздохнуть, не то что крикнуть.

Весь день продолжалось то же самое. Ника честно пыталась разобраться в себе, надеясь, что логика победит иррациональный ужас. Она не Римма Корсакова, чтобы видеть призраков – или придумывать их. Но ее нутро не слушало доводов рассудка.

Ника провела эту бесконечную среду, сидя в кассе и борясь с желанием запереть дверь. Каждое новое проникновение – приход Дашки, Реброва, Липатовой – поднимало зимний ветер в ее душе, и мирные зеленые листья, которыми она успела обрасти изнутри за годы в театре, скукоживались, чернели и облетали, обожженные морозом. К вечеру она явственно осознала, что есть лишь один способ вернуть все на места: самой вернуться на место. К началу.

– С ума сошла? Какой отпуск? Сейчас? – Липатова кипятилась. – До премьеры всего ничего! Куча дел. Репетиции, танцы. Нет, нет…

– Лариса Юрьевна. – Нике было совершенно безразлично, кричит ли на нее худрук, упирается ли. Она знала, что все равно поедет. – Мне необходимо. Несколько дней. Считайте, что по семейным обстоятельствам.

– «Считайте»? – задохнулась та. – То есть на самом деле не по семейным, но…

– По гораздо более важным, – отрезала Ника. Так безапелляционно, что Липатова перестала спорить. Она упрямилась молча, без остановки качая головой, всем своим видом демонстрируя категорическое несогласие. И когда Нике это надоело, она просто вышла. Липатовой придется смириться с ее отсутствием, так или иначе.

До конца дня при виде Ники Липатова только неодобрительно поджимала губы. Зато она поразила девушку, когда окликнула в коридоре мужа – спустя столько дней, проведенных бок о бок с ним без единого словечка.

– Борис, я травяной сбор заварила. Для твоего желудка.

Проронив это, Липатова тут же двинулась по коридору, тяжело и величаво, как груженая каравелла. Ника успела заметить взгляд Стародумова, который тянулся следом за его женщиной: разматывающийся шлейф в руках верного пажа, обожающего и благодарного. Она давно и без объяснений смекнула, что произошло между ним и его восторженной Катенькой. Первый жар влюбленности в актера спал, как только поклонница узнала его поближе, увидела не в блеске рампы, в горностаевой мантии или громыхающих доспехах, не согревающего ее ладони на февральском ветру, а – обычного. Немолодого уже мужчину, со слишком худыми для одутловатого тела ногами, возможно, в халате или домашнем костюме, заспанного поутру, со скверным настроением до первой чашки кофе. С двумя женами, одной бывшей и одной не очень, со взрослой дочерью. С набором болячек, неминуемо превращающихся из внезапных в хронические. Короля Лира не заподозрить в язве желудка, а хитроумному и ослепительному Улиссу не пристало курить вонючие сигареты, сидя по полчаса на унитазе, или комментировать вечерний выпуск новостей. Но откуда это было знать старой деве, коротающей годы возле прикованной к постели матери и выросшей на любовных романах в цветастых мягких переплетах, героини которых рано или поздно встречали своих рыцарей, герцогов, миллионеров и бесстрашных техасских парней, суровых на вид и нежных внутри, как подтаявший пломбир с ванилью.

Ника была искренне удивлена великодушием Липатовой, и, кажется, Стародумов тоже. Остаток дня он ходил за супругой хвостом. С Никой режиссер так и не заговорила, но девушка благоразумно написала заявление на отпуск и оставила на видном месте в кабинете Липатовой.

Сонным утром пятницы Ника сошла на вокзальный перрон городка, когда-то бывшего ей родным.

Она никого не предупреждала о приезде, и ее никто не встречал. И вместо того, чтобы отправиться прямиком в родительскую квартиру – не «домой», а именно «к родителям», – она пошла бродить по знакомым с детства улицам. Замечала, как изменился город за время ее отсутствия, как появились магазины и здания, как через реку успели перебросить новые мосты. Огорчилась, осознав, что на месте ее любимого пустыря с огромной раскидистой черемухой вырос целый микрорайон. Прошла мимо кованой ограды своего института, возле которой суетились и хохотали студенты. Город, за время ее московской ссылки приобретший черты фантасмагории и кошмара, оказался пыльным, блеклым и маленьким. Все с тем же памятником в сквере Ленина, облупленной стеной гостиницы «Центральная» и запахом чебуречной, что на углу проспектов Орджоникидзе и Горького мешался с ароматами парфюмерного магазина. Теперь Ника удивлялась, как же ей в голову пришло приехать сюда, как она решилась на это, бросив театр, Римму с Кириллом, спектакль – все, что составляло ее настоящую жизнь. Была причина?

Новые незнакомые лица. Стоило приехать, чтобы увидеть их, на перекрестках, в переулках и дворах. Эти люди не знали ее так же, как она не знала их. И, хотя за время прогулки она встречала некоторых знакомых, те не успевали признать ее, пока она проскальзывала мимо, а если и вспоминали Веронику Ирбитову, то не бросались вдогонку. В сердце родного города она стала чужой. Ее никто не ждал, и о ней никто не грезил. Теперь неважно, разнесется ли слух о ее появлении, заворочаются ли новые сплетни или она останется незамеченной, кусочком прежней жизни, которая минула навсегда. Эти люди ничего ей не сделают, они не навредят. И никогда не могли навредить, просто раньше Ника не понимала этого. Она слишком боялась.

Страх, который родился в бетонном подвале швейной фабрики, той самой, что еще стоит в тупике улицы Майкова, который поднял свою скорпионью голову в сотнях километров отсюда, в переходе между Курской кольцевой и радиальной, – его больше не было. Освобожденная, Ника ускорила шаг, села на автобус, отметив про себя, что маршрут изменился, и добралась до родительского дома. Его торец все еще украшало огромное мозаичное панно с конем-атомом, укрощенным человеческой рукой.

До самого вечера, пока отец не пришел с работы, мама не отпускала ее руку. Она поила Нику чаем, закармливала домашними вкусностями, подкладывая в тарелку еще и еще, пока дочь не взмолилась:

– Мамочка, одумайся, я умру от заворота кишок!

– До чего ты худенькая! Посмотри на себя, превратилась в тень. Где моя девочка?

– Ты так говоришь, будто я была пятидесятого размера, а сейчас стала сорок второго. Мой вес нисколечко не изменился!