Неизлечимые романтики. Истории людей, которые любили слишком сильно - Франк Таллис

В конце концов я решил задать вопрос в лоб.

– Малькольм, – спросил я, – вы когда-нибудь били Мэдди?

Он нахохлился, как птица, собравшаяся почистить перья, и подался вперёд. Из груди его донёсся звук, похожий на приглушённый рык, свидетельствовавший о негодовании и растерянности, затем послышалось пыхтение и сопение, после чего он обрушил словесный поток:

– Мэдди – женщина сильной воли и здравого смысла, как вы сами можете убедиться, и одновременно женщина чуткой души – женщина, полная зрелого понимания, изысканного вкуса и чистой искренности. Размолвки случаются, как же не случаться, мечи обнажены, костры пылают. Но всё это по большей части простое ненастье, пресловутая буря в стакане. И как мне быть, спрашиваю вас, когда я обездолен, удручён и изгнан, подобно псу на крыше, который воет в глухую ночь?

Мэдди протянула руку и коснулась колена Малькольма, а затем неспешно убрала её обратно. Нехитрый жест, но столько было в нём нежности и чувства.

Малькольм и Мэдди пришли ещё на два сеанса, а потом ещё раз пришла одна только Мэдди. На все последующие сеансы они не явились. Тем не менее я всё равно написал их терапевту, что они являются неподходящими кандидатами для психотерапии. Чтобы помочь кому-либо, нужно хоть как-то сформулировать проблему, обрисовать её хотя бы в общих чертах, а потом решить, как к ней подступиться. У меня же не было даже смутного представления о том, в какой области лежит проблема направленных ко мне супругов. Более того, я сильно сомневался, а имелась ли вообще хоть какая-то проблема. Бил ли Малькольм Мэдди? Как я ни старался, прямого ответа от него я так и не добился. Равно как и от Мэдди. Вполне возможно, что их терапевт, увидев синяки Мэдди и обеспокоенный чудаковатостью семейной пары, додумал лишнего. В итоге двое эксцентричных (но покладистых) людей без каких-либо вопросов согласились заглянуть в психиатрическую больницу.

Было ли у них расстройство личности? Они не подходили ни под один из диагностических критериев какого-либо расстройства личности, указанных в ДСР. Что ещё важнее, ни Малькольм, ни Мэдди не испытывали сколько-либо значимой обеспокоенности или тревоги. Да, они действительно спорили, ссорились, а потом расстраивались из-за случившихся ссор, но ничего такого, что выходило бы из ряда вон. Вне сомнений, обоих можно назвать чудаками, а их неспособность отвечать на вопросы просто чудовищна. Но вместе с тем Малькольм и Мэдди не были оторваны от реальности, они просто взаимодействовали с реальностью и социальным миром не так, как большинство людей.

Самое поразительное, что Малькольм и Мэдди нашли друг друга. Учитывая их исключительные особенности, их схожесть друг с другом, шанс того, что они смогли бы найти родственную душу, был крайне мал. Однако каким-то образом – согласно романтическим заветам – любовь всё же нашла дорогу. Мне до сих пор любопытно: как так получилось? Как они познакомились, и как потом ухаживали друг за другом? Можно предположить, что они провели множество чудесных часов, уединившись во Французском институте – до того, как его наводнила шушера, – за обсуждением пёстреньких дешёвых философов и пряничных домиков подлой наживы.

Все мы чудаковаты, когда нас не видят. Я склонен согласиться с Альфредом Адлером, который мудро заметил: «Нормальные люди – только те, которых вы недостаточно хорошо знаете».

По расписанию у нас шла анатомия мозга. Я и ещё пара студентов зашли в указанный кабинет, где нас радостно поприветствовал профессор, говоривший с восточноевропейским акцентом. Неподалёку у окна возился с трубами слесарь-водопроводчик. Профессор извлёк из пластикового контейнера мозг и ополоснул его под струёй воды из крана. Затем отжал из него формалин и положил желеобразную массу на мраморную доску. Мы трое расселись вокруг, как любопытные и ёрзающие от нетерпения дети, которым привезли диковинку. Профессор показал нам основные внешние черты мозга, а затем сделал несколько аккуратных надрезов и бережно разломил мозг на полушария. Я не раз слышал подобный звук на кухне и в ресторанах – сочный звук рвущихся тканей. Профессор стал рассказывать о строении подкорки. Затем, достав большой разделочный нож, он нарезал мозг от передней до задней части, сделав несколько поперечных срезов. Когда он склонил голову, мы украдкой переглянулись друг с другом и заулыбались. Каждый кусочек мозга состоял из двух интересных частей: серого и белого веществ. Мозжечок показывал особо красивую ветвистую конфигурацию, зовущуюся древом жизни. Водопроводчик вышел из кабинета за отвёрткой, но так и не вернулся.

Пока я сидел и слушал объяснения профессора на ломаном английском, меня не покидало любопытство: остались ли в нарезанных кусочках, лежащих перед нами, какие-то воспоминания? Может, с помощью каких-нибудь фантастически продвинутых технологий можно было бы обратить застывшую в мозгу конфигурацию в нечто сродни киноплёнке, а потом вывести изображение на экран? С печальным очарованием вглядывался я в эти анатомические разрезы, словно мой пристальный взгляд мог бы заставить мёртвую материю поделиться со мной своими тайнами. Я начал представлять себе сцены из жизни обладателя этого мозга; было интересно и вместе с тем довольно странновато, так как всё, что мне приходило в голову, касалось любви и близости: женщина, лежащая на измятой постели, её обнажённое тело, освещённое лучами солнца, падающими сквозь окно; следы помады на кромке бокала с вином; длинные волосы, развевающиеся на фоне безоблачного неба – растрёпанные морским бризом и закрученные в причудливые завитушки барочного стиля. Могло ли быть, чтобы до сих пор, в той или иной форме, оставались живы подобные воспоминания?

О чём наша жизнь, если не о любви? Мы стремимся найти любовь, любить и быть любимыми. Тем не менее мы редко пытаемся постигнуть любовь умом. Все мы влюбляемся, но едва ли пытаемся разобраться, как устроена любовь.

В литературе теме любви выделен определённый жанр, однако любовные романы никогда не воспринимались всерьёз. Ещё в более нелепом свете предстаёт она перед нами, когда речь заходит о романтических комедиях, где с помощью устойчивых приёмов – недопониманий и недоразумений – нас заставляют смеяться над любовными причудами. До сих пор считается, что любовь в жизни женщины играет наиважнейшую роль, в то время как для мужчины она скорее побочный фактор. Если вспомнить знаменитые строки Байрона: «В судьбе мужчин любовь не основное, для женщины любовь и жизнь – одно…»[4] Любовь – эдакое безобидное развлечение, вся в розовом цвете, пышных перьях и духах, она где-то в отрыве от интеллектуальной сферы и чем-то сродни декоративному искусству. Одним словом, мишура.

На самом же деле любовь тесно связана с императивами Дарвина и сформирована ими. Она – иная грань жестокого мира дикой природы. Влюблённость – взрывоопасное состояние, которое воспроизводит симптомы психиатрических заболеваний, и, когда в любви что-то идёт не так, последствия могут оказаться фатальными. Страсть может принять самую извращённую и уродливую форму.

Так почему же мы насмехаемся над любовью?