Битва за Лукоморье. Книга 2 - Роман Папсуев

Он ждал недоверчивых ухмылок, но их не было. Черноволосый язва Яромир – и тот не нашелся, что в ответ сказать.

– Берегиня, говоришь… – протянул зеленоглазый, возвращая Терёшке нож. – Значит, ты и духов, и нечисть лесную видеть можешь?

– Вот такой проводник, как ты, который с лесными да водяными духами дружбу водит, нам и вправду ох как пригодился бы. Верно же, воевода? – снова вступил в разговор хозяин серого в яблоках жеребца. – Пущевик там у вас в бору за болотом живет или кто, а в Толучеево нам как можно скорей поспеть надо. Того человека, на чей след мы встали, нужно у переправы перехватить. А упустим его – быть большой беде, поверь.

Он сказал это так, что Терёшка поверил сразу.

– А чего он натворил, тот человек? – подала голос Миленка. Сама испугавшись собственной смелости, она снова спряталась за Терёшкину спину.

– Да не то чтобы натворил… – усач поморщился. – Тут всё по порядку рассказывать надо. И рассказ это длинный. А коли вы согласны, ребята, нам помочь, давайте знакомиться. Мы уже поняли, сын Охотника, что твою подружку Миленкой зовут, – а тебя как?

– Терёшка, – назвался парень.

– Вот и ладно, – улыбнулся кудрявый богатырь. – Меня – Василием Казимировичем кличут. Того плечистого – Молчаном Даниловичем. Как в воду глядели родители, когда ему имя давали. Вот этот, с кем ты сцепился, – Яромир Вышеславич. Он в ближней княжьей дружине – недавно совсем. На четыре года всего постарше вас будет, а мы ему уже дали прозвище Баламут, сами видите, почему. А старший над всеми нами – воевода Добрыня Никитич, мой побратим.

Бурый жеребец Добрыни покосился на Терёшку большим, навыкате, агатовым глазом, обнюхал ему плечо – и опять заржал. Дружелюбно, но, как показалось парню, – чуть с ехидцей. А сам Терёшка, услыхав имя его хозяина, едва не сел, где стоял. Прямо наземь.

Имя это было известно всей Руси. Да и в сопредельных Рубежных царствах хорошо знали его обладателя. Змееборца, победителя чудищ из пещер Сорочинских гор, отважного витязя, добывшего князю Владимиру в жены молодую красавицу-королевну Апраксию.

Ошеломленный и просто дар речи потерявший Терёшка тут же вспомнил, как пять лет назад, осенью, впервые поехал с Пахомом на Толучеевскую ярмарку – и как старик-гусляр пел там в корчме про подвиги Добрыни Никитича. Про то, как Добрыня, еще отрок почти, Пламенную Змею и ее сына в бою одолел, как племянницу князя Владимира из полона спас, как с кочевниками, напавшими на восточную границу Руси, у Мертвых пустошей сражался… Народу в корчму набилось битком. Не только молодые парни да малые ребятишки, но и взрослые бородатые мужики слушали гусляра затаив дыхание. Бабы утирали слезы концами платков. А потом слушатели долго старика не отпускали – просили наперебой спеть еще.

Встретиться с прославленным воеводой вот так, на хоженой-перехоженой с малолетства лесной тропе – это для Терёшки было всё одно что встретиться с живой сказкой. Помочь великоградцам он согласился не раздумывая, даже на Миленку не оглянулся. Ну да та сама за себя уже все сказала.

* * *

На ночлег устроились в ольховнике на краю Долгого болота. Место было не ахти какое уютное, но никому не хотелось ночевать в гнилом мелколесье, через которое отряд продирался целых полдня. Добрыня, правда, когда небо над лесом заалело, отдал было приказ развьючивать лошадей, но Терёшка убедил его проехать сквозь чащу чуть подальше.

– Там место – лучше, хоть и болото рядом, – объяснил он богатырям. – И вода хорошая есть, и валежника для костра хватит, и коням найдется где попастись.

Добрыня, выслушав юного проводника, кивнул: «Сделаем по-твоему, парень; ты округу, видать, как свою ладонь знаешь». А польщенный Терёшка подивился про себя тому, до чего воевода-богатырь, близкий к самому Великому Князю, просто держится. Не чета заносчивому Яромиру – сынку какого-то родовитого великоградского боярина, как выяснилось по дороге.

За кустами, где отряд остановился на привал, в болото впадал ручей с торфяным дном и темной, но чистой водой. Его берега заросли рогозом и осокой, а между ручьем и лесом тянулась полоска сырой луговины с еще зеленой травой. Правда, комаров в кустах и над камышами зудели тучи, однако тут уж выбирать не приходилось.

Багряное закатное солнце село за лес. В камышах подавали голоса лягушки. Над кочковатым болотом, кое-где поросшим осинником и чахлыми кривыми елочками, стелился туман. Клюквы здесь по осени вызревало – не перетаскать, водяной птицей эти места тоже кишели. Но в глубь Долгого болота ни бабы и ребятишки с лукошками, ни охотники на уток и диких гусей старались далеко не соваться. Там начинались непролазные трясины и топи, а в трясинах, как поговаривали, водилось всякое. Такое, с чем человеку лучше не встречаться.

Осенние ночи в эту пору уже не назовешь теплыми, и сухостоя для костра Добрыня велел нарубить побольше. Когда Терёшка собирал на краю болота валежник, ему вдруг показалось: что-то зашуршало в камышах и мелькнула в их гуще какая-то тень. Юркая – да маленькая. Возвращаясь с охапкой хвороста к месту привала, парень еще дважды останавливался. Он всё никак не мог отделаться от ощущения, что из-за кочек и коряг кто-то уставился ему в спину и буравит ее злющим пристальным взглядом. Но как ни всматривался Терёшка в болотные заросли, ничего так и не высмотрел, видно, померещилось.

Молчан и Миленка хлопотали у костра. Над огнем в котле доваривался кулеш. Добрыня пошел проведать коней, насупленный Яромир точил меч, а Василий, подсев к костру, болтал с Терёшкой.

Теперь парень удивлялся себе: на каком пустом месте вспыхнула в нем, дурне, поначалу неприязнь к побратиму Добрыни Никитича? Из всех великоградцев поладил он с веселым и открытым, душа нараспашку, Казимировичем быстрее всего. Заговаривать с самим Добрыней так же запросто, как с остальными его спутниками, Терёшка все-таки отчаянно робел. Суровый Молчан до разговоров был не особо охоч. А Яромир весь день продолжал коситься на них с Миленкой, как упырь – на осиновый кол. И то и дело шипел сквозь зубы что-то про неотесанных деревенщин-засельщин, которые живут в лесу, молятся лесовику да в лопух сморкаются.

Правда, и Терёшка по дороге к болоту Баламута крепко уел. Да еще при воеводе, который их перепалку слышал до словечка. Так уел, что Яромир язык прикусил.

– Нам сейчас чуть к северу забрать надо, – объяснял тогда Терёшка Добрыне Никитичу, благо отряд остановился на проложенной сквозь чащобу лосиной тропе подтянуть вьюки у лошадей. – А то дальше гарь старая будет с березовым ерником[14], там с конями не продраться.

– Умничает еще, рыжий… В этом мелколесье дурном, коли солнце в тучах, один худ рогатый разберет, где север, а где юг, – буркнул Баламут. – Все деревья толщиной с палец, лысые какие-то, мха на стволах – и то путем нет… Ни по нему не поймешь, в какой стороне север, ни по веткам на деревьях.

– Отчего ж – один худ, боярин? – хитро прищурился Терёшка. – Вон, хотя бы глянь. Этот пень тебе сразу скажет, какая у него сторона северная, а какая – южная.