Самоубийство Пушкина. Том первый - Евгений Николаевич Гусляров

1989 — страна переживает волну всем известных потрясений и распада.

1977 — начало «афганской войны».

1965 — застойная аномалия.

1953 — смерть Сталина.

1941 — нападение Гитлера на СССР.

1929 — начало «большого террора» в истории СССР.

1917 — октябрьский переворот.

1905 — вооружённые выступления рабочих — «репетиция революции».

Дальнейший ряд предоставим проследить любопытным нашим читателям. Если что-то и не совпадёт, от работы такой останется хотя бы та польза, что подробно повторим своё знание истории Отечества.

…А как стойки во времени черты суеверия, доказывает случай, потрясший в 1989 году один из довольно крупных дальневосточных городов. Здесь умерла восемнадцатилетняя девушка Рина Грушева, которая стала выходить из могилы, взбудоражив тихую жизнь здешнего захолустья.

«20 июля, вечером, жительница города Кирина Мария Петровна понесла мусор во двор. Как она потом рассказывала, у неё закружилась голова, минут пять она постояла в подъезде, затем подошла к мусорному ящику, подняла крышку и… “О, господи, в ящике, на груде мусора, лежала голая девушка… как большая кукла! Тело ее было сплошь в синих пятнах, а в руках зажата иконка”».

Подобное повторялось несколько раз и в разных местах в момент прославившегося городка. Как это похоже на страсти вокруг давних похорон молодого русского царя Лжедмитрия I.

Ночами жители городской окраины видели яркий огонь костра на кладбище, где погребена была Рина Грушева. Разжигали костёр подростки, объединившиеся с жуткой целью вызвать мёртвую из могилы. «Рина, возьми нашу кровь», — заклинали они. «Встань, Рина. Настал срок. Пусть будет так!». Покачиваясь в такт словам, сжимали и разжимали кулаки, как это делается, чтобы усилить давление в венах, и из порезанных рук, стекая по вытянутым пальцам, в могильную землю впитывалась кровь. Мрачная эта картина говорит о том, как легко вернуть человека в дремучее его состояние.

Ну вот, скажут, тосковал о потерянном, звал искать и возвращать праздничное и трогательное из, может быть, уже невозвратного народного достояния, а пришёл к неуместному обличению. Начинал за здравие, а кончил за упокой.

Все не так. Суеверие, новым воинствующим сознанием своим (которое теперь оказалось нам ни к чему), почитали мы всегда дикостью. В этом, впрочем, был и остаётся резон. Ныне нам предстоит, хочется верить в то, радостная работа отделять дикость от красоты. То, что напирает на нас сейчас со всех сторон — это больше дикость. О красоте пока никто не вспомнил. Пусть в этом бессмертная пушкинская душа будет нам безошибочным указчиком.

То, что он отобрал когда-то для себя, и нам, буду думать, сгодится. Для того, собственно, и велось это долгое, не во всём серьёзное писание.

Пора заканчивать. Но конец этот будет несколько насильственный. Написавши сотни две страниц и начиная подумывать, что пора бы уже и точку где-то ставить, обнаружил вдруг, что повествование это вполне может обернуться бесконечной книгой. Я, конечно, не угрожаю этим. Я передаю своё ощущение… И еще, есть у меня такое чувство, что все это вскоре станет нам нужно. Как забава и знание, но еще больше — как память о поколениях предков, не напрасно живших и не напрасно придумавших все это.

Так бесхитростные разговоры матери оборачиваются со временем единственной достойной мудростью, потому что в них обнаружим мы весь опыт прежних времён…

В черновиках, в дневниках, в прочих бумагах Пушкина встречаются записи, которые частично могут определить нам круг его мыслей. Многие касаются интересующей нас темы.

Выпишем их здесь для сведения.

«Когда родился Иван Антонович, то императрица Анна Иоанновна послала к Эйлеру приказание составить гороскоп новорождённому. Эйлер сначала отказывался, но принужден был повиноваться. Он занялся гороскопом вместе с другим академиком, и, как добросовестные немцы, они составили его по всем правилам астрологии, хоть и не верили ей. Заключение, выведенное ими, ужаснуло обоих математиков — и они послали императрице другой гороскоп, в котором предсказывали новорождённому всякие благополучия. Эйлер сохранил, однако ж, первый и показывал его графу Разумовскому, когда судьба несчастного Ивана VI совершилась».

«В городе говорят о странном происшествии. В одном из домов, принадлежащих ведомству придворной конюшни, мебели вздумали двигаться и прыгать; дело пошло по начальству. Кн. В. Долгорукий нарядил следствие. Один из чиновников призвал попа, но и во время молебна стулья я столы не хотели стоять смирно. Об этом идут разные толки. Н. сказал, что мебель придворная и просится в Аничков».

«Вигель рассказал мне любопытный анекдот. Некто Норман или Мерман, сын кормилицы Екатерины II, умершей 96 лет, некогда рассказал Вигелю следующее. Мать его жила в белорусской деревне, пожалованной ей государыней. Однажды сказала она своему сыну: “Запиши сегодняшнее число: я видела странный сон. Мне снилось, будто я держу на коленях маленькую мою Екатерину в белом платьице — как помню её 60 лет тому назад”. Сын исполнил её приказание. Несколько времени спустя дошло до него известие о смерти Екатерины. Он бросился к своей записи — на ней стояло 6 ноября 1796 г. Старая мать его, узнав о кончине государыни, не оказала никакого знака горести, но замолчала — и уже не сказала ни слова до самой смерти, случившейся пять лет после».

Кто-то уже сказал о том мистическом ужасе, которым веет от записи, сделанной Пушкиным в своем дневнике 26 января 1834 года: «Барон д’Антес и маркиз де Пина, два шуана, будут приняты в гвардию прямо офицерами. Гвардия ропщет». На другой же день, только через три года, состоится роковая дуэль между Дантесом и Пушкиным. Что заставило его вписать это имя в дневник? Что он чувствовал при этом?

«Потёмкин приехал со мной (Пушкин записывает рассказ Н.К. Загряжской. — Е.Г.) проститься. Я сказала ему: “Ты не поверишь, как я о тебе грущу”.— “А что такое?”— “Не знаю, куда мне будет тебя девать” — “Как так?” — “Ты моложе государыни, ты её переживешь; что тогда из тебя будет? Я знаю тебя, как свои руки: ты никогда не согласишься быть вторым человеком”. Потемкин задумался и сказал: “Не беспокойся, я умру прежде государыни; я умру скоро”. И предчувствие его сбылось. Уж я больше его не видала”».

«Царевича Алексея Петровича положено было отравить ядом. Денщик Петра Великого Ведель заказал оный аптекарю Беру. В назначенный день он прибежал за ним, но аптекарь, узнав, для чего требуется яд, разбил склянку об пол. Денщик взял на себя убиение царевича и вонзил ему тесак в сердце. (Все это мало правдоподобно.) Как бы то ни было, употреблённый в сём деле денщик был отправлен в дальнюю деревню,