Особый отдел - Николай Чадович

– Какое там зло! Всего лишь маленькое недоразумение. Зато я встретился со старыми друзьями, что тоже, согласитесь, немаловажно. – Башилов перевёл взгляд на Цимбаларя. – Я вам больше не нужен?

– Нет-нет, – сказал тот. – Вас и так зря побеспокоили. Эрраре хуманум эст.

– К сожалению, не силён в латыни, – признался Башилов. – В моей профессии её заменяет английский язык.

– Я сказал: человеку свойственно ошибаться, – пояснил Цимбаларь.

– Но не свойственно признавать ошибки, – с лукавой улыбочкой добавил Башилов. – Это особенно касается милиции.

Уходя, он со всеми попрощался за руку. Не был обойдён даже Адаскин.

Проводив важного гостя, Пуркис вернулся в кабинет, где об Адаскине теперь напоминал только запах сигаретного дыма да лежащий на видном месте протокол задержания. Вид он имел чрезвычайно хмурый, и эта хмурость, понятное дело, адресовалась Цимбаларю.

– Хороший ты парень, Сашка, – после некоторой паузы сказал Пуркис. – И я буду очень рад, если наше знакомство продолжится. Но сюда ты лучше не ходи, хорошо?

– А почему? – удивился Цимбаларь, честно говоря не чуявший за собой никакой вины.

– А потому, что от тебя одни неприятности, – честно признался Пуркис. – Выставил меня дураком перед влиятельным человеком! Ну разве так можно? Хотя бы посоветовался сначала… Кроме того, ты мне весь гешефт с Адаскиным поломал.

– Какой гешефт? – не понял Цимбаларь.

– Он безвозмездно оставлял нам все свои мобильники, а я бы ограничился штрафом за переход улицы в неположенном месте. И волки, как говорится, сыты и овцы целы.

– Я здесь при чём? Делайте свой гешефт!

– Поздно уже. Слишком много шума поднялось. Да и время упущено.

– Виноват. Не просёк я этих дел, – признался Цимбаларь. – Больше такое не повторится. Впредь буду держаться от вашей конторы подальше. А лично тебе желаю успешной борьбы с лихоимством и двурушничеством. Ну и, конечно, повышения в должности. Честные менты – опора нашего общества!

Куда только не совался Кондаков, с кем только не разговаривал, чего только не обещал, начиная от элитных семян моркови, собранных с собственной грядки, и кончая охотничьим штуцером, который предполагалось позаимствовать у Маузера, а желанной бумаги так и не добился.

Все должностные лица, курировавшие данный вопрос, соглашались с тем, что в сфере оружейного коллекционирования, за последнее время вобравшей в себя не только зенитные пулемёты и авиационные пушки, но даже ранцевые огнемёты, пора навести порядок. Однако проект Кондакова, выступавшего от лица совета ветеранов, где он с некоторых пор занимал довольно видный пост, дружно отвергали, мотивируя это самыми разными причинами. И время, дескать, не то, и обстановка не способствует, и позиция высшего руководства пока не прояснилась, и законодательная база отсутствует, и средств на проведение столь многосложного мероприятия нетути.

Кондаков, конечно, понимал, что это всего лишь пустые отговорки, но стену официального пофигизма преодолеть не мог – ни обходом, ни подкопом, ни прыжком. Силушки были уже не те. В конце концов один из старых дружков по секрету объяснил ему, что причина неудач кроется не в банальном бюрократизме и не в отсутствии пресловутой политической воли, а в пристрастии многих весьма важных персон к собиранию стрелкового оружия. Теперь стены роскошных кабинетов принято было украшать не казачьими шашками и дагестанскими кинжалами, а снайперскими винтовками и кавалерийскими карабинами.

Новый порядок учёта и хранения стволов мог вызвать расстройство таких желудков, от которых зависело пищеварение всей страны. Именно поэтому министерские чины и не хотели дразнить гусей.

Лишь когда Кондаков пообещал дойти со своим проектом до Совета безопасности, а заодно прибегнуть к помощи знакомого депутата Госдумы (в реальности не существовавшего), был достигнут некоторый компромисс.

Вопрос о каком-либо законном или подзаконном акте снимался, зато коллекции двух-трёх знакомых Маузера подвергались строгой проверке, причём инспектора, проводившие их, должны были открыто обсуждать планы тотальной инвентаризации стрелкового оружия с последующей реквизицией такового, за исключением экземпляров, представлявших несомненную историческую ценность, например, охотничьего ружья, из которого подвыпивший председатель Верховного совета Подгорный однажды едва не застрелил двух других членов Политбюро, или нагана, подаренного Сталиным Орджоникидзе за несколько дней до самоубийства последнего.

Однако эти действия, пусть и носившие достаточно кардинальный характер, не могли дать немедленных результатов. Реакция Маузера (а в том, что она последует, сомневаться не приходилось) ожидалась только по прошествии нескольких дней, когда разнесчастные коллекционеры, не понимающие причин обрушившейся на них беды, заплачут горючими слезами.

А пока все надежды опергруппы связывались с Людочкой. В случае её удачи гордиев узел загадочного преступления, из которого сейчас каких только концов не торчало, развязался бы сам собой, без всяких дополнительных усилий.

Людочка, прекрасно понимавшая нынешнюю ситуацию, при первой же возможности не преминула воспользоваться преимуществами своего особого положения.

Первым делом она запретила Цимбаларю употреблять в своём присутствии ненормативную лексику, а обращение «гражданка Лопаткина» посоветовала заменить чем-то менее формальным. Например, Мила. В крайнем случае – Люся.

Кондакову была дана настоятельная рекомендация воздержаться от публичного ковыряния в естественных физиологических отверстиях, как-то: уши, нос, рот и так далее по нисходящей.

Были у неё кое-какие планы и на Ванечку, скорее всего связанные с ограничением употребления табака и алкоголя, но тот последние сутки вестей о себе не подавал. Случись такое с Цимбаларем или даже с Кондаковым, впору было бы бить тревогу, но люди, хорошо знавшие маленького сыщика, нисколечко о нём не волновались. Ванечка жил по принципу мартовского кота, хотя именно эта категория усатых-полосатых вызывала у него наибольшую антипатию. Порой он исчезал на целую неделю, однако всегда возвращался домой – голодный, изодранный, усталый, но всегда с чувством выполненного долга.

Попив знаменитого кондаковского чайку с собственными сушками и дождавшись, когда накал ожидания достигнет апогея, Людочка приступила к отчёту, пространность и скрупулёзность которого объяснялась мерой нравственных страданий, пережитых ею в борьбе с легионами бездушных цифирек и буковок, ещё в незапамятные времена изобретённых очерствелыми и опрометчивыми людьми, не находившими удовлетворения ни в созерцании красот природы, ни в других невинных забавах. Недаром ведь великий сказитель Гомер назвал письмена «роковыми знаками».

Из её слов следовало, что пограничники, вернее, та их разновидность, которая была связана не с контрольно-следовыми полосами и наблюдательными вышками, а с анализом и учётом поступающей информации, оказались людьми весёлыми, галантными и предупредительными.