Синее и белое - Борис Андреевич Лавренёв

События войны часовой стрелкой шли по циферблату истории.

Русские корпуса в безоглядной истерике натиска на Восточную Пруссию уже сыграли подсуфлированную им французскими займами роль. Роль банки, оттянувшей германскую кровь от полей Марны. С французского фронта пришлось снять прусскую гвардию, чтобы заткнуть угрожающую дыру в Мазурских озерах, проломанную телами русской гвардии.

Артиллерийские ураганы Марны отгремели, уступая новому огневому шторму на холмах Сольдау. Брошенный соседями, истощившись под безостановочным проливнем стали, погиб самсоновский корпус вместе со своим командиром. За Львовом и Галичем задохнулось наступление Рузского.

Конец войны, обещанный единым фронтом газет не позднее трех месяцев, убегал, прячась в багряную муть неведомого будущего. Так убегает хвост курьерского поезда, вслед которому с отчаянием глядит опоздавший пассажир.

В кают-компаниях перестали ставить шампанское в заклад о сроке взятия Берлина и угрюмо перешли на родную горькую. Мрачные вести не располагали к легкому веселью игристых вин.

Надежда Тройственного согласия, большой флот Великобритании бесславно отсиживался в гаванях Хумберга, Гарвича, Скарборо и Ферт-оф-Форта, прицеливаясь на еще более удаленную от неприятностей базу в Скапа-Флоу. Большой флот был ошеломлен и перепуган прогремевшей на весь мир атакой Веддигена. Неведомый немецкий лейтенант на дрянной, назначенной к слому субмарине в полчаса потопил три британских крейсера с четырьмя тысячами людей. Немцы оправдали свой девиз: «Будущее Германии — на воде».

В Балтике взлетела на воздух «Паллада», оставив на плаву два спасательных круга и бескозырку. Пятьсот человек в пятнадцать секунд ушли под воду, унеся тайну своей гибели. Илистая впадина между Ревелем и Поркаллауддом была забита круглыми гремучками мин, как бонбоньерка шариками драже.

Балтийский флот мутно томился в безвыходности заколдованного треугольника Ревель — Кронштадт — Гельсингфорс. Только минная дивизия осмеливалась изредка врываться в зараженное пространство.

Черноморцам выпала участь еще бесславней. Они задыхались на севастопольском рейде, не сделав еще ни одного боевого выстрела. Само положение флота, не имеющего противника, в охватившей страну военной горячке было непристойным, почти смешным. Флот продолжал уже третий месяц сытую, ленивую мирную жизнь. Мичмана и лейтенанты снимали на берегу последние сливки стремительных романов с несущимися сквозь город женами, содержанками и дочерьми российской аристократии и купечества. Матросы драили медяшку, плели маты, красили борта, получали наряды и как-то нехорошо посмеивались. Искусственно взвинченный в июле патриотический дух падал с каждым днем.

Война была нужна, как хлеб, как ежедневная чарка, но война не приходила.

Пятнадцатого октября утром, находясь к юго-востоку от мыса Фиолент, флот занимался учебным развертыванием «на удобной позиции вблизи Севастополя», предусмотренной фантастическим планом военных действий на море.

Заданный противник подходил с зюйд-вест-тен веста. Противника изображали «Алмаз» и транспорты. В блеклости утреннего марева море тяжело кипело ртутной, мерцающей кипенью. Заволакивая горизонт грузным занавесом дымов, корабли из строя фронта строились в кильватерную колонну для охвата головы противника. Третий дивизион эсминцев, находившийся при флоте (остальные миноносцы ушли в Евпаторию на учебные торпедные стрельбы), перепутав сигнал, лег на неправильный курс, прорезая строй. Концевой дивизиона едва успел проскочить под форштевнем «Ростислава», поплатившись смятой обшивкой на корме и лопастью правого винта.

«Ростислав» бросился в сторону, избегая столкновения. Линия нарушилась. Колонна обратилась в непристойный сброд кораблей. Маневр сорвался.

Сигнальщики на мостике «Евстафия» притихли, увидев задергавшуюся щеку командующего и нервно сжатые кулаки. Секунду спустя, ретиво ввязывая флажки, они подымали адмиральский сигнал командиру дивизиона:

— За позорное управление дивизионом адмирал объявляет выговор.

Подымая сигнал, сигнальщики пересмеивались глазами. Командира третьего дивизиона не любили, и адмиральский фитиль пришелся по сердцу.

Командующий, закусывая бороду, тяжело метался по мостику. В нем накипало бешенство на всю эту бестолочь, сумятицу, бессмыслицу. Он отчетливо сознавал в эту минуту обреченность всего флота и свою собственную.

С той поры, как судьба подбросила туркам в игру бесспорного козыря в виде «Гебена», историческая хартия Черноморского флота на владение просторами Понта стала жалкой фальшивкой.

Английский коллега русского адмирала, командующий средиземноморской эскадрой сэр Эдвард Мильи, знал, что делает, пропуская немецкие крейсера в Дарданеллы. Он понимал, что овладение твердынями Стамбула может пьянить голову русского профессора истории Милюкова. Но в расчеты шахматной доски Даунинг-стрита не входила русская ферзь на берегах Босфора.

И сэр Эдвард Мильи сделал такой простительный в игре зевок, поставив на дороге славянской ферзи опасного офицера — адмирала Сушона с его кораблями. Их появление в Черном море путало все стратегические и тактические расчеты. Один «Гебен» по силе артиллерии равнялся всей дивизии линейных кораблей, а по скорости превосходил ее вдвое. Это обрекало адмирала Эбергарда на странную и позорную тактику. Он должен был всегда каждый день, каждый час, держать все ядро флота вместе. Он не мог рисковать выделить хотя бы один корабль для выполнения отдельной задачи. В этом случае «Гебен» становился уже сильней остальных кораблей. Бой с ним в неполном составе линейной эскадры сулил самые убийственные перспективы.

Пока на черноморском театре стрелка весов истории равнодушно качалась между войной и миром, адмирал Эбергард был еще спокоен.

Но первый снаряд, который с ревом раздерет тревожную завесу молчания над этой морской пустыней, обрушится прежде всего на его голову, на голову руководителя флота. Удары посыплются один за другим.

Несмотря на крепкое здоровье, возраст требовал своего: покоя, размеренности, почетного комфорта, всей той атмосферы благоустроенности и хозяйственной налаженности, к которой привык адмирал. Война несла с собой бессонные ночи, внезапные боевые тревоги, изнурительные походы, качку. Качки адмирал не терпел и не мог к ней привыкнуть за тридцать лет службы.

Разрушится даже внешний уют — со стен адмиральского салона придется убрать шелковые щиты, выбросить мягкую мебель. Наглая голизна стали будет раздражать глаз, ежеминутно напоминая о смерти.

А в случае неудачи…

Адмирал зажмурился. Думать об этом не хотелось — захватывало дыхание и леденели пальцы. Вокруг командующего кипело недоброжелательство, происки, зависть. Один проигранный бой — и сразу вспомнится все. И немецкая фамилия, и бездеятельное флаг-капитанство в порт-артурском отряде, и репутация канцелярского теоретика.

А кроме того… шаткая храмина гражданского мира на флоте, с трудом возведенная на цементе накачанного в матросов патриотизма, рухнет карточным домиком. Притихшие команды подымут головы… Адмирал вспомнил озаренные пожаром видения пятого года: «Потемкина», «Память Азова».